С четырнадцатого января по тринадцатое сентября 1920 года золотой запас, изъятый из Читинского госбанка, уменьшился, говорят, на 638 ящиков. Когда же семеновцы окончательно побежали из России в Монголию, то за уголь для паровозов, который взяли на Харанорских копях, пришлось выставить 8 ящиков с золотыми слитками.

Четырнадцатого декабря 1920 года газета «Дальневосточная республика», издававшаяся в Чите, написала: «Громадная сумма денег ушла на «интендантские заготовки», вокруг которых грелись и русские, и зарубежные спекулянты. Эти интендантские заготовки прогремели на весь свет, а чрезмерное злоупотребление семеновских фаворитов возбудило в свое время массу конфликтов между ними и строевыми генералами и привело армию к полному развалу».

Интендантские генералы Рудаков и Лихачев для проведения закупок за границей (опять закупки за границей) получили сто семьдесят пудов золота на сумму 63,4 миллиона рублей и 4 миллиона рублей отчеканенной монетой.

Главный тыловик, финансист и снабженец семеновской армии генерал Петров (за границей он более известен как Петрофф), на дух не принимающий шефа, не выбирающий выражений, когда речь заходила об атамане, получил от Семенова 1,3 миллиона золотых рублей. Барон Унгерн получил 350 тысяч рублей, барон Тирбах — командир сводной Маньчжурской дивизии — 380 тысяч карбованцев, отлитых из звонкого драгоценного металла. Даже генерал-каратель Афанасьев, отправляясь в очередной поход, чтобы показать бородатым староверам кузькину мать, получил на руки 600 тысяч рублей. Часть денег он положил к себе в карман. В конце 1920 года, находясь уже в эмиграции, в Китае, Афанасьев решил развестись с женой, но не сумел поделить с нею 200 тысяч золотых рублей — ту сумму, что он так ловко отщипнул от «карательных» денег. Харбинская газета «Русский голос» рассказала об этом очень подробно.

Ближнее окружение атамана также без капитала не осталось: личная канцелярия Семенова получила, например, 180 тысяч рублей, комендант штаба — 100 тысяч и так далее. Вокруг атамана крутилась самая настоящая рублевая карусель, которая могла остановиться лишь тогда, когда из банковских ящиков будет взята последняя монета.

Но все равно золота было много, и Семенов, чувствовавший, что черные дни уже не за горами, понимал, что столько золота он ни унести, ни увезти с собою не сможет. Золото надо было спрятать.

Где спрятать, каким способом, с чьей помощью — этот вопрос решали, пожалуй, только два человека, больше никто — сам атаман да Таскин. Когда речь шла о золоте, атаман становился недоверчив и раздражителен.

Операцию по захоронению золота он готовил тщательно, но оказалось, что даже такую тайну сохранить невозможно. Когда золотой запас был погружен в железнодорожный вагон и под охраной двух бронепоездов отправлен к границе, ценный груз встретили каппелевцы. Они были об этой операции осведомлены также хорошо, как и сам атаман.

Семенов попросил, чтобы дали список сопровождающих груз, а также на каждого из этих двадцати человек «хваленку» — чем тот отличился, — и остался списком недоволен, несколько фамилий вычеркнул и приказал на их место найти новых людей. Имелись у атамана свои соображения, довольно жестокие — в духе контрразведки, закрутившей гайки до отказа: убрать всех, кто будет сопровождать груз, положить их рядом с золотом, превратить в вечных стражей клада. Иначе, понимал Семенов, ему не сохранить тайну золота — к золоту потянутся все, кому не лень.

Утвердил атаман только третий список «золотого конвоя» — прихлопнул лист бумаги ладонью и проговорил:

— Годится!

Уходили поезда со станции в предрассветной тиши, когда все было очень хорошо слышно — даже тоскливые вздохи медведя, в неурочное время вылезшего из берлоги в двенадцати километрах от железнодорожных путей. Вначале, шумно вздохнув и прокатав вхолостую колеса по рельсам, ушел бронепоезд с проржавелыми боками, украшенными следами свежей клепки, несколько минут спустя станцию покинул укороченный, облегченный поезд, состоявший из трех вагонов — в одном находилось золото, в двух других — охрана, в распахнутые двери угрожающе поглядывали коротко обрезанные, похожие на поленья, дула пулеметов «максим», затем, тяжело пыхтя, будто его давила астма, ушел второй бронепоезд.

Некоторое время был слышен их гул, потом все стихло.

Ни один человек не заметил, как с окраины станции, от темного дома почти беззвучно отделились два всадника на легконогих каурых конях и растворились в пространстве...

Вскоре на востоке сонно заворочалось, стараясь выбраться наружу, неяркое тревожное солнце...

Два бронепоезда и маленький кургузый состав усердно дымили, давили колесами изношенные чугунные рельсы, машинисты чутко прослушивали дорогу — ошибаться им было нельзя...

Ничто не предвещало ни беды, ни схватки с противником, ни какой-нибудь ловушки, такой как завал бревен или телеграфной опоры, опрокинутой на рельсы.

Над головным бронепоездом возникло белесое светящееся облако, устремилось вверх, и до машинистов двух других составов донесся глухой рев — машинист бронепоезда предлагал увеличить скорость. Так на скорости, под стук колес и шум ветра прошли одну крупную станцию, за ней другую. Машинист головного поезда повеселел, глянул в узкое, обрамленное кусками железа оконце, довольно кивнул — рельсы, поблескивая черными плоскими ребрами стыков, уходили к горизонту, хорошо накатанное полотно было ровным, как железная дорога из Петрограда в Москву. Путь был свободен.