Отношения между обеими странами в то время оставались крайне напряженными. Англичане, как я узнал впоследствии, с трудом верили в то, что моя реакция на их предложения была искренней. Они никак не могли избавиться от подозрений, что в действительности я намерен устроить какую-то провокацию, и, если только она удастся, громкого скандала не избежать. Им казалось невероятным, чтобы я, заместитель резидента КГБ, пошел вдруг на сотрудничество с врагом. В их представлении все происходящее было сродни тому, что в Америке называют «наживкой» или «приманкой». Заметим попутно, что в те времена американцам мерещились какие-то будто готовящиеся русскими операции, в результате которых удастся поймать Америку «на живца». Подобную чушь вбил им в голову бывший сотрудник КГБ Голицын, переметнувшийся в другой лагерь во время своего пребывания в Финляндии. Англичанам, придерживавшимся подобных же взглядов, даже в голову не приходило, что КГБ ни при каких обстоятельствах не стал бы выставлять в качестве приманки своего сотрудника, занимающего довольно высокий пост; поэтому ни о каких контактах советских разведчиков с иностранцами не могло быть и речи. Руководство КГБ опасалось, что во время бесед с иностранцами сотрудник может выдать своему контрагенту какую-нибудь секретную информацию, а в КГБ все является тайной, всякая бумажка защищена грифом «секретно». Так что у моих партнеров не было ни малейших оснований принимать меня за наживку, и то, что на Западе не сознавали этого, свидетельствовало об огромной пропасти, разверзшейся между двумя лагерями в годы «холодной войны» из-за отсутствия взаимопонимания. Поэтому я счел одной из своих задач сделать все, что в моих силах, чтобы хотя бы частично развеять заблуждения относительно нашей страны, которые и сами по себе представляли определенную опасность. Несмотря на то что Дик уже назначил мне новую встречу, англичане продолжали терзаться сомнениями, не зная точно, выполняю ли я по распоряжению сверху особое задание или же действую по собственному почину, на свой страх и риск. Поэтому они не исключали возможность того, что я приведу за собой своих коллег из КГБ, которые ворвутся в явочную квартиру, устроят побоище, а потом заявят, будто все это — антисоветская провокация.

Но как бы там ни было, непреложным остается факт: Дик назвал точное время встречи, и в тот темный зимний вечер в назначенный час я стоял, поджидая его у ресторана. Явившись минута в минуту, он сказал:

— Пойдемте, я провожу вас.

Мы свернули за угол, потом — еще раз. Хотя Дик, как всегда, пребывал в веселом расположении духа и был приветлив со мной, я не сомневался, что где-то поблизости в оснащенной телефоном машине непременно должен сидеть кто-нибудь из младшего персонала или даже ответственный сотрудник спецслужбы, чтобы вовремя предупредить находившихся в явочной квартире, если обнаружится, что кто-то следует за ними по пятам.

Впервые ступая на вражескую территорию, я не боялся, что меня похитят, а если и волновался, то только потому, что сознавал важность момента: ведь еще немного, и произойдет то, что я назвал бы реальным началом моего сотрудничества с Западом. Чтобы охарактеризовать мое тогдашнее состояние, скажу лишь, что, грызя от волнения ногти, я в кровь искусал себе палец.

Первым, кого я увидел, войдя в квартиру. был мужчина, представляя которого Дик назвал Майклом. При виде этого крепко сложенного и обладавшего, судя по всему, недюжинной силой человека мне стало как-то не по себе. Однако у меня не было времени отвлекаться на посторонние размышления, поскольку в этот момент меня больше всего беспокоил окровавленный палец.

— Простите, — сказал я, — но мне надо перевязать палец.

Вряд ли можно было представить себе более нелепый поворот событий в подобной ситуации. Мои хозяева наверняка нервничали не меньше, чем я. Майкл, видимо не в силах скрыть замешательства, быстро сказал по-немецки:

— Ванная наверху, прямо по лестнице. Аптечку найдете в шкафчике.

Я поднялся на второй этаж, промыл ранку и, заклеив ее пластырем, спустился вниз.

Странное поведение крупного мужчины, разговаривавшего со мной во враждебной, чуть ли не угрожающей манере, не только озадачило меня, но и вызвало во мне чувство протеста. Я полагал, что наше сотрудничество начнется в теплой, дружеской обстановке, в атмосфере, пронизанной доброжелательством и энтузиазмом участников встречи. Я рассчитывал, что англичане преисполнятся благодарностью ко мне за то, что я предложил им свою помощь и, в сущности, вверил им свою судьбу. Но — ничего подобного. Майкл, пренебрегая всякими правилами приличия, бесцеремонно задавал мне один вопрос за другим:

— Кто ваш резидент? Сколько в вашем посольстве сотрудников КГБ?

Он вел себя напористо, грубо, словно допрашивал заключенного.

Судя по всему, он и не видел особой разницы между мной и арестантом, и этому были свои объяснения. Когда я впоследствии попытался узнать, почему он обращался со мной таким неподобающим образом, мне рассказали, что после окончания Второй мировой войны ему пришлось допрашивать немецких военных преступников, и с тех пор у него сохранилась усвоенная в те годы манера задавать интересующие его вопросы чужакам. Кто-то высказал предположение, что за агрессивностью он старался скрыть чрезмерное нервное напряжение, которое испытывал в тот вечер. Разговор с Майклом продолжался, как мне показалось, бесконечно долго, и я не был в восторге от этого.

Но и тогда, когда Майкл переходил все мыслимые границы, я говорил себе: «Успокойся. Он не может олицетворять истинный дух английской разведывательной службы. Большинство сотрудников ее, несомненно, приятные, нормальные люди. А этот Майкл досадное исключение. Как бы ни разговаривал он со мной, я должен сохранять хладнокровие, поскольку в конечном итоге не с ним лично я намерен сотрудничать, а с Западом».

Однако постепенно агрессивность Майкла немного смягчилась, и, хотя свой крутой норов обуздать он не мог, все-таки он уже не был настроен столь же враждебно, как прежде: он заговорил со мной на полтона ниже, я заявил, что хотел бы, работая на Англию, сохранить честь и совесть, в связи с чем считал своим долгом выдвинуть три условия моего сотрудничества с английской разведслужбой.

— Во-первых, — сказал я, — мой поступок не должен подставить под удар никого из моих коллег в посольстве, поскольку среди сотрудников КГБ немало порядочных, честных людей. Во-вторых, я не желаю, чтобы без моего согласия меня фотографировали или записывали на пленку то, что я говорю. И в-третьих, вы не будете мне ничего платить. Я намерен работать на Запад исключительно из идейных соображений, а не из корысти.

Дик и Майкл молча обменялись многозначительными взглядами. Я и сам толком не знал, зачем мне понадобилось выдвигать второе условие. Возможно, мною руководило инстинктивное стремление обезопасить себя, хотя нельзя исключать и того, что, вступая в новую полосу жизни, я просто желал оградить себя от лишних хлопот.

После слегка затянувшейся паузы Майкл произнес:

— Два последних ваших условия — второе и третье — вполне справедливы, так что тут никаких проблем. Ну а что касается первого условия, то посудите сами, какой вред могли бы мы причинить вашим коллегам? Прежде всего, это не входит в наши планы и, кроме того, это не пошло бы на пользу нашей оперативной работе. Более того, если вы станете сотрудничать с нами, мы найдем способ, как дополнительно обеспечить безопасность ваших сослуживцев. Сейчас, когда нам стало известно, какое положение занимаете вы в здешнем аппарате КГБ, мы не дважды, а трижды подумаем, прежде чем принять решение о высылке кого-либо из страны.