Здесь связывается сразу несколько тем. Историческая: после обмена нот, связанных с казнью герцога Энгиенского (1804), Россия и Франция подошли к порогу войны. Разговор в салоне Шерер есть первое обсуждение этого факта.

Война обозначила себя ясно и неотвратимо.

Этого уже достаточно, чтобы человек Москва (Толстой) хотя бы из символических соображений или сокровенных интуиций начал роман «Война и мир» в этот день, полный настолько, чтобы вместить в себя весь год (весь мир) и войну (как минус-мир). Русский мир в это мгновение полон и одновременно обнажен — обнаружен — в летнем свете, в этом насыщенном солнцем пространстве.

С политической точки зрения этот пункт обозначал начало масштабного размежевания России и Европы. Здесь уже могло сказаться предпочтение Толстого-политика или, точнее, геополитика, который со всей определенностью различал миры России и Европы. Кстати, это не совпадало с точкой зрения многих наблюдателей того времени, в том числе тех, кто еще помнил кампанию 12-го года. В первую очередь это касается князя Вяземского, самого жесткого критика графа Толстого и его сочинения.

Вяземский помнил события 1812-го года и те, что за ними последовали. Он был в Париже в 1814 году в момент вступления в него союзных войск, помнил победное завершение европейской войны и помнил его в первую очередь как праздник единения Европы и России. Это была его (и не только его) принципиальная позиция, отступление от которой Вяземский считал нарушением исторической правды.

Толстой не просто изменил эту позицию, но занял прямо ей противоположную — развел Россию и Европу по двум различным ментальным сферам, разным полюсам вселенной.

Нет смысла судить его за это; Толстой участвовал в несчастной для России Севастопольской кампании 1854 — 855 годов, где Европа единым фронтом выступила против России. У Толстого был собственный опыт противуевропейской войны; несомненно, он сказался на его позиции, тем более на том, как проецировалась эта позиция на плоскость художественного сочинения.

В романе «Война и мир» Толстой не писал хронику войны 1812-го года. Он рассказывал правду о том, как запечатлелась эта война в русском сознании.

Поэтому он решительно разделяет Россию и Европу и для начала своего романа отыскивает момент, когда, по его мнению, это размежевание — не столько даже политическое, сколько метафизическое — достигает максимума. Это пункт летнего солнцестояния, когда различие старого и нового календарей очевидно и даже в чем-то демонстративно. Две сферы, России и Европы, каждая со своим полюсом света (22-е июня и 6 июля) в этот момент рисуются отчетливо раздельно.

Толстой реализует идею принципиальной разделенности миров (календарей, помещений времени) достаточно остроумно. Он начинает действие в «русском» салоне Анны Шерер 5 июля 1805 года и, не прерывая этого действия (Пьер едет из салона к Болконскому, проводит с ним полночи, клянется не ездить больше на кутежи к Курагину и тут же к нему отправляется), заканчивает повествование на пирушке у Курагина в конце июня того же 1805 года.

Он начинает действие по московскому календарю в доме у патриотически настроенной Шерер, где все ругают Францию и Наполеона, и заканчивает по европейскому календарю в офицерской казарме у Курагина, где, скорее всего, никому нет дела до счета времени. Этого для Толстого достаточно — тот Петербург, в котором буйствует Анатоль Курагин, как будто вынесен из России в Европу; там другая сфера времени, не Москва.

Замечательный анахронизм: из июля в июнь. Так в самом начале романа начинают рисоваться два мира — здесь два Петербурга, в которых проходят два разных лета, в одном июль, в другом июнь.

Это не случайность, не ошибка повествователя. Полярность двух миров в точке начала романа есть принципиальная позиция Толстого.

Еще один штрих к картине. В тот вечер Курагины, отец и дочь, отправляются от Анны Шерер на другой вечер, к английскому посланнику. Это составляет некоторую дипломатическую коллизию, неприятность хозяйке и проч. Очевидно, что они переезжают в другое время, в другой, «английский» календарь, в тот Петербург, что за Европу и против Москвы.

Курагины изначально так двоятся. Отец, князь Василий, временами все же возвращается в «московский» Петербург, отчего иногда возникает забавная путаница, когда он забывает, где он, в русском или европейском Петербурге. Но дочь его, Элен, несомненно принадлежит тому Петербургу. В конце романа она предает Россию окончательно. Она переходит в католичество, и вскоре умирает. (В черновиках романа она едет в Москву, когда в ней стоит Наполеон, и вступает в связь с французским генералом).

Так сразу же обнаруживаются два в одном: два начала в одном начале романакалендаря повторяют «раздвоенный» полюс (точку летнего солнцестояния) московского календаря.

Календарь и роман в этой точке двуедины.

*

Это двоение начала обозначается еще резче в контексте романа-воспоминания (см. выше: все вспомнил Пьер). Не просто события романа начинаются тогда-то, при таких-то обстоятельствах, но главный герой романа через пятнадцать лет пристрастно вспоминает, с чего у него все началось.