Это еще одно свидетельство неблагополучия момента, обрыва всех связей и структур, что до того удерживали мир в равновесии.

Равновесие равноденствия ненадежно: Москва у Толстого вся в эти дни пошатнулась.

Эти роковые роды в Лысых горах сами по себе хронологически изумительны.

Как-то раз я взялся считать, сколько времени носила ребенка несчастная княгиня; что-то в сроках ее беременности мне показалось странным. Давайте вспомним: она появляется в первой же сцене романа, на вечере у Анны Шерер, с уже заметно округлившимся животом, ходит утицей. Стало быть, к этому моменту она носит ребенка не менее пяти месяцев, а то и более. Рожать ей, соответственно, через тричетыре месяца. Первая сцена романа — 5 июля: значит, роды предстоят примерно в октябре. В конце сентября мы видим княгиню в Лысых горах: она так тяжела, что едва способна выйти из кареты. Но действие идет, а княгиня все носит сына, только округляется все более. В декабре она все еще на сносях, хотя заметно подурнела и черты ее как будто остановились. Еще бы, если она переносила уже два месяца. И вот она рожает — 19 марта! Это уже год с лишним, это вне законов природы, анахронизм и нечто противоестественное.

Опять-таки, все можно списать на память Пьера. Но в том-то и дело, что память Пьера (и с ним воображение Толстого, человека Москвы) настроена так странно, что стягивает все беды в одну точку, как в черную дыру, — в трещину календаря, в 19 марта. Туда, где расходятся члены и суставы Москвы, ее конфликтные измерения.

При этом, — вот еще важный акцент, особенно у ведуна Толстого, чуткого к поведению воды, — накануне родов княгини в Лысых горах внезапно меняется погода.

Вдруг в середине марта возвращается зима; злая, с полным зарядом снега, которым заваливает в одно мгновение всю округу. Так бывает, — пишет Толстой. Еще бы! У него в романе и не такое бывает.

Вода бунтует, меняя состояния, мутит Москву (тут можно вспомнить Пушкина с его переменой стихов на прозу, в Москву и из Москвы, его драматический пульс текста в «Борисе Годунове»). Здесь тот же пульс и перемены, и эти перемены прямо указывают, — указывает Толстой — что эти пертурбации происходят в дни равноденствие. Ему нужен для описания тотальной катастрофы (Пьера) именно такой фон: двоящийся, разрушительный, свидетельствующий о столкновении конфликтных миров (сезонов, «чертежей» воды) в Москве. Фон равноденствия, опасного шатания Москвы.

И это еще не все. Спустя четыре года следует встреча на балу князя Андрея и Наташи, скоро перешедшая в ухаживания и предложение руки и сердца. (Для Пьера воспоминающего это самый болезненный сюжет.) Князь Андрей ездит женихом в дом Ростовых, наводя на домашних ужас, значения которого они не понимают. Он ездит к ним на Великий пост. Внезапно пропадает, затем возвращается (был у отца, спрашивал благословения, тот почти отказывает, откладывает свадьбу на год). Андрей едет к невесте и сообщает ей это жестокое решение.

— Целый год! — ахает Наташа, — я умру в этот год.

Он уезжает на два года!

Это еще один фантастический анахронизм в романе Толстого, которого мы не замечаем, потому что веруем в этот роман, как во вторую Библию. (Первой этот сбой величиной в год отметила внимательная американка, спустя сто лет после публикации романа.) Князь Андрей сватается и уезжает весной 1810 года, приезжает вскоре неудавшегося «сретенского» похищения в Великий пост 1812 года, накануне войны. Его не было два года. Еще бы не сорвалась Наташа в это Сретение, не оступилась в провал времен!

Возвращение Андрея ужасно, ссоры и разрывы зияют острыми краями, как если бы страницы книги резали ножом, — все правильно, потому что на дворе опять Великий пост, опять равноденствие.

Князь Андрей вернулся из Европы, он холоден, как ледяной куб (пространства), Наташа-Москва раздавлена, она приняла яду и умирает — умирает сам Лев Толстой, это его режут ножи измерений, расчленяющие Москву на части — потому, что пришло равноденствие.

И опять-таки: никто никого не обманывал — просто так все вспомнил Пьер. Так, по роковой точке в середине марта во второй раз ломается, дает трещину его память (не один год, а два). Но пишет-то Толстой. И эти разрывы и раздоры, эти разрушительные страсти, которые проходят разломами по нему самому, по человеку Москве, он помещает в календаре туда, где им самое место: в Великий пост, в точку равноденствия.

*

Кстати, где это место, где Английский клуб, в какой точке Москвы проходит эта трещина? Случай 19 марта 1806 года, когда Пьер вызывает на дуэль Долохова, происходит в точно указанном месте — на Страстном бульваре.

В то время Английский клуб располагался в здании на углу Петровки и Страстного бульвара. После войны 12-го года его заняла общегородская больница. Заметное здание: по его фасаду идут двенадцать колонн, широко и уверенно поставленных. Здание стоит широко и уверенно, и сам бульвар широк и плосок, но если взглянуть на это место сверху, увидеть его на фоне метафизического ландшафта Москвы, то станет видно — бульвар положен «ненадежно».

Он качается на пологой вершине водораздела (не холма). В одну сторону от него довольно круто спускается вниз, к Неглинной, Петровский бульвар, с другой стороны, от Пушкинской площади к Никитским Воротам начинает понемногу спускаться бульвар Тверской. Страстной наверху, на вершине водораздела. Как он ни плосок, ни покоен, а все же он в неустойчивом положении. На фоне общего рисунка московского рельефа он несколько шаток. Вода бежит с него в обе стороны.

Если же сложить все вместе: Великий пост, страстной сезон, Страстной бульвар, шатания и страсти Пьера и еще эту зыбкую, готовую в любую сторону склониться поверхность водораздела, то мы получим опасный, роковой шарнир всего московского подвижного пространства.