— Ясно, — ответили мы в один голос.

Спустя двадцать минут мы с Гришей в свежих, хорошо выглаженных рубашках и галстуках, в начищенных до ослепительного блеска ботинках, вымытые и причёсанные, красивые, как на торжественной линейке, отправились на станцию. В руках у нас было два больших букета цветов, которые принесли девочки. Лагерь уже начал укладываться. Ребята разошлись по спальням, и только две девочки, Маша Скворцова и Люся Михайлова, дежурили при входе. Широко открыв перед нами калитку, они отдали салют, и Люся, бросив на меня критический взгляд, шепнула вдогонку: «Подумаешь!».

Вокруг нашего лагеря луга и рощи — очень красивые места! Кузнечики стрекочут в траве, жужжат шмели и пчелы, ласточки перекликаются в высоком небе. Оно такое чистое и ясное. На нём только одно облачко летит, и то улететь никак не может — так тихо и безветренно кругом.

Мы с Гришей идём по тропинке, сильно сокращая путь на станцию. Только этой дорогой мы не сразу попадём на вокзал; нам ещё нужно по полотну железной дороги пройти, по шпалам, примерно около километра.

Беседа наша вертится вокруг лагерных дел, и мы оба мечтаем о том, как хорошо бы остаться здесь до конца лета.

— Только уж очень спокойно у нас в лагере, тихо, — говорю я. — Никаких крупных событий, правда, Гриша?

Приходилось читать мне в «Пионерской правде» и в «Ленинских искрах» о том, как пионеры, живя в лагере, помогли колхозникам бороться с саранчой — она чуть весь урожай не сожрала, или о том, как ребята в деревне пожар потушили. В Сиверской пионеры маленькую девочку спасли — тонула в реке Оредеж.

— А вот, — говорю, — случай был, это да! Московский пионер Ваня Соколов крушение поезда предупредил!

Я подаю Грише руку, помогая взобраться на железнодорожную насыпь, и мы продолжаем нашу беседу, шагая уже по шпалам.

— Ваня Соколов молодец, — отвечает Гриша. — Отличился, как герой! Это настоящий…

И вдруг Гриша, не договорив, останавливается как вкопанный… Букет падает у него из рук, а лицо бледнеет.

— Толя, смотри!.. — шепчет он. — Это что же такое?!

И тут я вижу, что уходящая вдаль, сверкающая на солнце серебром железнодорожная линия в двух шагах от нас оборвана. Тяжёлый брусок рельса сорван со шпалы и отошёл на полметра в сторону.

Оцепенев, я смотрю на этот стальной обломок, не веря своим глазам, и мне вдруг становится очень, очень холодно, а в ушах появляется какой-то шум и звон.

«Немедленно бежать на станцию, сообщить!» — это первое, что приходит нам обоим в голову. Но тут же мы начинаем понимать, что нельзя так просто оставить это страшное место, что его надо оградить какими-то сигналами, предупредив об опасности, и это нужно сделать не здесь, а где-то впереди, чтобы машинист, заметив, сумел остановить поезд.

— Надо не менее восьмисот метров для торможения, если поезд взял разгон, — говорит Гриша. — Я знаю… Скорей, Толя, навстречу!

И вот мы бежим по шпалам…

Противный шум в ушах преследует меня, но теперь мне кажется, что это от встречного потока воздуха, — ведь мы несёмся во весь дух. На бегу сговариваемся выставить по краям рельсов два высоких шеста, привязав к ним наши пионерские галстуки.

— Достаточно! — кричит Гриша и останавливается. — Здесь мы поставим сигналы! Нужны какие-нибудь длинные палки…

С отчаянием я оглядываюсь вокруг, разыскивая, что бы приспособить, и слышу голос Гриши уже внизу, под насыпью:

— Сюда!

Гриша стоит в канаве. По краям её растут ольха и молодые тонкие берёзы.

Я прыгаю вниз и сразу погружаюсь по колено в какую-то липкую ржавую болотную грязь. Рядом со мной уже раздаётся треск ломающихся ветвей и учащённое дыхание Гриши.

Сгибая в отчаянном напряжении гибкий берёзовый ствол, я сдираю с ладони кожу — рука в крови. Что-то трещит и лопается на мне, — наверно, рубашка.

Выломав два толстых длинных кола, мы поднимаемся снова на насыпь. Она крутая. Но у нас нет ни времени, ни места для разбега, и мы ползём вверх на коленях, цепляясь за колючие стебли. Кол не заострён на конце, и мне никак не удаётся вдавить его в землю.

— Так ничего не выйдет! — кричит Гриша. — Копай яму!

Я бросаюсь на землю и начинаю двумя руками разгребать между шпалами паровозный шлак и гальку. Этим же делом на другой стороне полотна занимается Гриша.

И вот мы слышим в отдалении густой и протяжный рёв паровозного гудка. Это ленинградский поезд отошёл от ближайшей станции. Перегон — восемь километров. Через десять-двенадцать минут поезд будет здесь.