Конечно, я знал, что с моим дипломом и на берегу найдется работа. Ведь сумел же Решевский ради Галки пойти преподавателем в мореходку…

— Море меня кормит, — сказал я. — И не только меня. Миллионы людей кормит. И я буду ходить в море, пока хожу по земле. А в отношении бухгалтера ты подумай…

Вот этого, про бухгалтера, говорить не стоило. Тут уж явно перегнул я палку. Но меня обозлило Галкино молчание. Начни она спорить — нашел бы иные слова, теплые и убедительные, и сумел бы успокоить жену. А тогда… Тогда Галка отвернулась, и я увидел вдруг, как вздрагивают ее плечи.

Галка плакала редко. Каждый случай помню и сейчас: в день нашей свадьбы — до сих пор не знаю почему. Потом, когда уходил в море, оставляя ее ожидавшей Светку. И сегодня я увидел ее слезы здесь, в «Балтике», куда свела нас троих судьба.

Вроде бы и крепкий я, кажется, парень, а женские слезы выбивают меня из меридиана. Готов тогда на все, только бы не видеть слез. И я чувствовал: Галка знает об этой моей слабости, может быть, потому и плакала так редко.

Признаться, я был очень взбудоражен, когда вошел в «Балтику» и сел с ними за стол. Нет, речь тут шла не о голой ревности, хотя наверняка каждому мужчине не по себе, когда предпочитают другого. Хотелось спросить их, почему они не сделали этого раньше, когда я был рядом с ними, а ударили в то время, когда мне и так было нелегко…

Я мысленно задал этот вопрос Решевскому и Галке, спросил их еще и еще, и вдруг меня кольнуло. «Ты ведь сам, — подумал я, — сам развязал им руки тем первым из колонии письмом, которое прислал Галке… Конечно, ты не думал, что так обернется, но ты ведь написал это. Сам написал…»

И все-таки я едва не начал разговор, который должен был начаться и начала его ждали они тоже. Решевский и Галка. Уже приготовив первую фразу, я открыл было рот… И не произнес ни слова. Моей решимости хватило только на то, чтобы пригласить Галку танцевать.

Тогда и появилась мысль, она появлялась в неоформившемся до конца виде еще там, в колонии, мысль о том, что и Галка имеет право предъявить мне счет за прошлую нашу жизнь.

Колония наша считалась образцовой, по режиму была общей, то есть наиболее мягкой в нашей пенитенциарной системе. «Главное в наказании — не жестокость его, а неотвратимость» — это положение строго соблюдалось у нас, воспитатели — начальники отрядов, а особенно Игнатий Кузьмин Загладин, побуждали каждого из своих «подопечных» задуматься над тем, что привело его в колонию, как в условиях заключения искупить свою вину и какое место занять в жизни по выходе на свободу. И чем больше заключенные будут знать о мире, который существует за зоной, — считали работники колонии, — тем скорее будет достигнуто возвращение обществу этих людей исправившимися. Потому и поощрялось всемерно чтение, даже разрешалось выписывать некоторые периодические издания.

Так вот в библиотеке колонии набрел я на «Историю философии» и решил познакомиться с наукой наук поближе. Для начала проштудировал «Историю философии», а потом стал читать все, что можно было раздобыть. Читал в хронологическом порядке, от Демокрита и Платона до статей с критикой экзистенциализма в журнале «Вопросы философии». Многое оставалось для меня непонятным, сказывалась недостаточная подготовленность, но кое-что запало в сознание. Еще со школьной скамьи, читая популярные книги по астрономии, я запомнил теорию Канта — Лапласа, теорию сотворения солнечной системы, и вот когда довелось мне взять в руки черные томики с философскими произведениями профессора Кенигсбергского университета, я почувствовал, будто встретился со знакомым.

По-видимому, не случайно обратился я к философии. Все время, проведенное в колонии, я размышлял над проблемой соотношения вины и ответственности за совершенное преступление. С положениями теории уголовного права я был уже знаком и теперь в философских трудах различных мыслителей искал подтверждения сложившихся у меня взглядов на этот счет.

Да, я знал, что главное не в тяжести наказания, а в неотвратимости его. Каждый должен знать, что нарушение им правовой нормы влечет неизбежное наказание по суду. И задача наших исправительных учреждений не в отмщении преступнику. Его нужно вернуть обществу исправившимся, новым человеком.

Все это мне было известно, но случаи, в которых не было злого умысла, точнее, в которых наличествовал лишь косвенный умысел, когда человек «должен был предполагать, что его действия приведут к преступлению», — как должно регулироваться соотношение вины и ответственности в этих случаях? Жизнь порой подбрасывает такие казусы, что и опытные прокуроры хватаются за голову, пытаясь квалифицировать их по одной, или нескольким из двухсот с лишним статей Уголовного кодекса. В колонии, где разговоры на правовые темы естественны, я наслушался самых необычных историй, в которых действительно нелегко разобраться.

Читая кантовскую «Метафизику нравственности», я узнал, что «наказание по суду… никогда не может быть для самого преступника или гражданского общества вообще только средством содействия какому-то другому благу: наказание лишь потому должно налагать на преступника, что он совершил преступление; ведь с человеком никогда нельзя обращаться лишь как со средством достижения цели другого (лица) и нельзя смешивать его с предметом вещного права, против чего его защищает его прирожденная личность, хотя он и может быть осужден на потерю личной собственности. Он должен быть признан подлежащим наказанию до того, как возникла мысль о том, что из этого наказания можно извлечь пользу для него самого или для его сограждан».