— А Сашка Бурков? Младший лейтенант?

— Прямое попадание в блиндаж — и точка! Выбыл из строя живых и страждущих. Исполнил долг до конца. Погиб героической смертью.

Дробышев запричитал, взмахивая покалеченной рукой:

— Неужто и Сашка? Да быть того не может! Какой парень! Как он песни Лещенко пел. Не может того быть, чтобы такой бессмертный парень пропал. А Юрка Рылов? Ой, не говори мне…

— И он героической. Героической, — тупо твердил Иван Сухарев.

Нина смотрела, как Маргарита Александровна спускается по лестнице, и не узнала ее. И лестница тут была пугающая — с сеткой от пролета до пролета. И окна зарешечены железом.

— Ритуля! — с надрывом выкрикнула Нина, бросаясь к подруге и непроизвольно пытаясь скрыть за этим криком свой испуг, возникший при виде Маргариты Александровны. Та казалась постаревшей вдвое. А куда девалась глубина ее открытого для людей взгляда? Лучистые глаза эти угасли и застыли. И двигалась она как бы против воли, будто в ней пружинка сломалась или завод на исходе. А главное, глаза-то, глаза…

Слабым движением руки Маргарита Александровна беззвучно ответила на приветственный зов подруги и продолжала идти к дверям. Нина опередила ее, всплеснув руками.

— Ты прекрасно выглядишь, Ритуля, — говорила она, как умеют говорить только лучшие подруги: с полным ощущением искренности. — Снова стала стройненькая, щечки округлились…

— Спасибо, что ты пришла за мной, — отвечала Маргарита Александровна без всякого выражения. — Я получила твою записку и знаю о твоем несчастье.

Нина с готовностью пустила слезу, чтобы облегчить тяжесть всеобщего горя, но Маргарита Александровна не поддалась на эту уловку, глаза ее глядели на подругу с равнодушием.

Они уже прошли сквозь тяжелые двери со стражем в виде престарелой нянечки и очутились на широком дворе под тенью старых вязов. Дорога вела мимо больничного корпуса, сложенного из старого красного кирпича, спускалась к пересохшему пруду и выходила на солнцепек к воротам. Было жарко.

— Плакать бессмысленно, — продолжала Маргарита Александровна тем же тусклым голосом, когда они миновали пруд. — Я много думала об этом и пришла к заключению: слезы не облегчают.

— Но что тогда делать? — пылко воскликнула Нина, стремясь растеребить подругу. — Сколько страданий было и есть кругом. Если бы ты знала, сколько я нагляделась в саратовском госпитале, когда поехала к отцу. Три раза ему резали ногу, с каждым разом выше и, наконец, под корень… десять недель он лежал недвижимо. А в палате восемь человек, почти все такие же, как они на меня смотрели… Если бы ты знала.

— Ты повторяешься, — бесчувственно перебила Маргарита Александровна. — Я знаю. Ты уже писала об этом.

— Если я говорю об этом, — возразила Нина, — то только потому, что мы победили. Несмотря на все наши страдания… Мы победили и потому должны жить.

— Я знаю, — повторила Маргарита Александровна.

Нина надула губы и умолкла.

Остановка, душный, набитый трамвай, пересадка, оживленная толчея перекрестков — всю дорогу до дома они отчужденно молчали. Нина с горечью думала о том, как несчастье делает иных людей еще более эгоистичными. Такие люди, обиженно продолжала Нина, признают только один вид страдания — собственное горе. В своем эгоистическом ослеплении они мнят себя великими страдальцами, якобы они одни умеют страдать глубоко и искренне, собственное страдание является лишь их высокой привилегией, другие люди не способны страдать столь же величественно. На ее долю, думала Нина о себе, тоже выпало немало страдания, пока она ходила за отцом-инвалидом, а то ли еще будет, это теперь на всю жизнь… Но собственное страдание не сделало ее эгоисткой, оно не мешает ей сострадать чужому несчастью, в противном случае разве поехала бы она в этот страшный дом. Так размышляла Нина, стараясь не показать подруге (вот какая добродетель!) своего безмолвного осуждения, однако же она ошибалась, применяя такие мысли к Маргарите Александровне, потому что последняя была столь насыщена страданием, что в ней уже не осталось ни одной живой клеточки, свободной для сострадания. Сколько времени прошло, пока она металась в темноте потухшего сознания, внутри нее все потеряло способность к чувствованию и окаменело. Она хотела только забвенья.

Но забвенья не может быть, пока продолжается жизнь. Они вошли в комнату, оставленную почти три месяца назад, и Маргарита Александровна первым же взглядом увидела недошитые распашонки, забытые в старом кресле. Невольные спазмы сдавили ее горло. Она схватила распашонки, слезы сами собой брызнули из глаз.

Впервые за много месяцев заплакала Маргарита Александровна, и то были целительные слезы, так необходимые ее оскудевшим глазам. Нина не сдерживала подругу и даже нестрого ссудила себя за скоропалительные выводы, пустив соответственно свою солидарную слезу.

Так они сидели, взявшись за руки, и плакали.

— Почему происходит то, что нельзя изменить? — говорила сквозь слезы Маргарита Александровна, комкая распашонки. — Отчего так несправедливо устроен мир? У меня отнято все — без остатка, даже память…

Нина посчитала, что пришло время возразить подруге:

— Успокойся, Риточка. Я понимаю, ты сейчас подавлена. Но ты должна сделать над собой усилие. Это пройдет, — не догадываясь о том, Нина ненаветно повторяла слова Сухарева, ибо нет ничего более заразительного, чем общие места.

— Как это может пройти? — с гневом возмутилась Маргарита Александровна, и гнев этот тоже был целебным. — Как может пройти смерть?

— Ты меня не так поняла, — оправдывалась Нина. В их прошлых отношениях превосходство всегда принадлежало Маргарите Александровне, что и привело впоследствии к естественному разрыву, но это случится еще не скоро, а пока разрывом не пахло, и Нина считалась с этим утвердившимся превосходством подруги. — Я хотела выразиться в другом смысле, — продолжала она, — пройдет острота твоего восприятия.