Теперь отец призвал его в Копенгаген, позвал для дела, для того, чтобы приобщить к своей работе, хоть и дал Алексей слово отказаться от престола и постричься в монахи. Всё ещё думал Пётр сделать сына сподвижником, таким же, как он сам, работягой, чтобы вместе тащить воз, возложенный на него короной и Богом.

До своей поездки по заграницам отец ещё раз встретился с сыном, предложил обдумать своё намерение и окончательный ответ прислать ему в Копенгаген через полгода.

И вот прошли эти полгода. Пётр всё ещё колебался: не шутка позволить старшему сыну, наследнику престола, отречься от него и пойти в монахи. Да и верности в слове не ожидал: слишком хорошо знал, как умеет царевич юлить, притворяться больным, отнекиваться и отговариваться слабым здоровьем. Но оставалась ещё у Петра надежда: а ну как повзрослел сын, а ну как появится у него охота к делам государевым, а ну как исправится? Вот и вызвал его в Копенгаген.

В своём письме Пётр предложил ему либо приехать к нему для участия в военно-морских операциях против шведов, либо назвать монастырь, в который Алексей намеревался постричься. «И буде первое возьмёшь, — писал Пётр сыну, — то более недели не мешкай, поезжай сюда, ибо ещё к действиям поспеть можешь».

И теперь выходил Алексей из кареты в Митаве, у герцогини Анны, остановившись по пути. Нужен отдых — и людям, и лошадям, хоть и было у него с собой немного людей. Брат Ефросиньи да трое слуг, сама Ефросинья — вот и весь штат царевича.

Анна смотрела, как вылезает из кареты царевич Алексей, и размышляла о его несчастной судьбе.

На подножке кареты показались сначала длинные худые ноги в больших ботфортах, потом тощее тело в зелёном мундире Преображенского полка, и только потом осунувшееся лицо в треугольной шляпе. Перевязь на боку оканчивалась небольшой шпажонкой. И весь вид этого худого длинного тела и такого же длинного усталого лица вызывал сострадание. Казалось, что переломится его тело, как тонкая спичка, и упадёт шарф перевязи, и воткнётся в землю нелепая шпажонка, а громадные ботфорты так и останутся стоять подле кареты.

Но Анна подплыла к царевичу, низко склонилась перед ним и мягким воркующим голосом поздравила с приездом. Алексей взглянул на неё осоловелыми глазами и тоже слегка поклонился, забыв приложиться, по нынешней моде, к руке.

Анна сама показала царевичу покои, которые отвела ему во дворце, с отдельным входом и близко к людской, где поместились слуги царевича.

За обедом Алексей был сумрачен и тих, взглядывал на гофмейстерину Анны — Бенингну и, не выдержав, сказал:

— И где ты откопала такую уродину?

Анна смешалась и не нашлась, что ответить. Она видела, что Алексей то и дело прикладывается к рюмке с токайским, и отнесла его слова на счёт опьянения.

Она хорошенько разглядела царевича. Теперь, в сентябре 1716 года, ему было уже двадцать шесть лет, но выглядел он стариком: длинное лицо ещё более удлинялось ранними залысинами, тонкие большие руки чуть тряслись, поднося рюмку ко рту, а губы были влажны, красны и пухлы. «Вроде от такой красавицы родился, — не к месту подумала Анна, — а какой же неприятный». Она никогда не видела Евдокию Лопухину, первую жену батюшки-дядюшки, но много слышала о её красоте.

После обеда царевич сразу ушёл в свои покои и попросил сходить в почтовую контору, узнать, прибыл ли Кикин, и позаботиться о наёмной карете.

Поздним вечером, когда дворец уже погрузился во тьму, в дверь палат Алексея проскользнул Александр Васильевич Кикин, одетый в дорожный плащ. Алексей сразу же вскочил с постели. Они обнялись.

— Нашёл ли место, где я могу укрыться? — с ходу спросил Алексей.

Александр Васильевич Кикин раньше был денщиком Петра. Он смог так понравиться царю за свою расторопность и исполнительность, что Пётр определил его в интендантскую службу при Адмиралтействе. Но Кикин не сумел удержаться на этом посту: он беззастенчиво залезал в государственный карман, присваивал огромные суммы. Пётр сам поймал вора за руку и, беспощадный к казнокрадам, отдал под следствие.

Но случился по тому времени с Кикиным удар: он лишился речи, у него отнялись ноги, только руки ещё могли двигаться. Сердобольная Екатерина заступилась за бывшего денщика: что может теперь сделать человек, лишённый языка и ног, — только умереть спокойно. И царь доверился жене: он сместил Кикина со всех должностей, отобрал награды и отпустил на все четыре стороны.

Но Кикин не умер. Он отпустил бороду, стал вроде бы изгнанником и уехал в дальнюю деревню. Через год он получил право проживать в Петербурге, но Пётр больше не хотел знать вороватого денщика, и Кикин прозябал без помощи и сочувствия.

Тут его и подобрал Алексей, умевший находить таких же пьяниц, как он сам. И с тех пор души не чаял в бывшем царском денщике: Кикин был умён, властолюбив и умел заглядывать далеко вперёд. Дружеские пирушки ещё больше укрепили у Алексея уважение к нему, и без совета Кикина он теперь ничего не делал.

Кикин и дал Алексею совет постричься в монахи или по-настоящему влезть в дела государственные, когда Пётр строго спрашивал, чего желает сын.

— Постригись, клобук не гвоздём к голове прибит...