Она удивленно смотрит на него и вдруг начинает смеяться.

— Ну конечно же… это из-за меня…

— Почему из-за вас?

— Ты же бабу взял, Дима. Вот тебе и не повезло.

— Это не потому, — решительно уверяет он. — Номер у меня несчастливый, оканчивается на цифру, тринадцать.

— А если пешком?

— Все равно к двенадцати не поспеем, осталось чуть больше часа.

— Так мы же замерзнем тут. Бульдозер может и не придти. Праздник ведь.

— Замерзнуть, в лесу-то? С костром да с печкой в машине? А мотор все равно греть придется, чтоб вода в радиаторе не замерзла.

— Дима, нельзя мне оставаться. Пойми, никак нельзя…

— Выручат нас утром, не бойтесь. А если что, по видному веток нарубим под колеса.

Леля сочувственно вглядывается в его небритое лицо, на котором написано искреннее расстройство, и выражение ее прозрачных глаз меняется, исчезает появившаяся в них грустинка.

Девушка опускает палец на панель, и два снопа света огненной рекой льются на снег, грозя растопить его. Лучи фар упираются в три молоденьких елочки. Присыпанные снегом, они стоят на лесной опушке. Их густая хвоя серебрится, как нейлоновый мех. Леля поворачивает регулятор громкости, и кабина наполняется звуками, точно музыкальная шкатулка. У Димки светлеет лицо и добродушно раздвигаются выпачканные маслом губы. Он ведь совсем недавно продувал клапан.

— А сейчас, — решительно добавляет Леля, — ты разведешь костер и расчистишь площадку. А мне понадобится проволока или нитки и все, что может пойти на игрушки. Все!

— Да этого хоть сколько, — сияя бормочет он.

Димка бросается в снег, переворачивается через голову, встает на ноги и начинает бегать взад и вперед по ровной площадке у самых елок. Потом он ложится на землю и. перекатываясь с боку на бок, утюжит снег, как настоящий дорожный каток.

Управившись с трамбовкой, Димка приносит из леса сучьев и разводит огонь. Наконец костер разгорается, стреляя в небо желтыми искрами. Димка подходит к Леле и останавливается.

Одна из елочек, та, на которую падает больше света, стоит нарядная, как культовое дерево язычников. На ней болтаются красные тряпочки, посверкивают подвешенные на нитках двенадцативольтовые лампочки и запальные свечи. Оранжевыми шарами матово светятся тронутые изморозью мандарины. Макушку елки украшает пятиконечная звезда из толстой проволоки, обмотанной красными лоскутами. А под елкой, на подстилке из мягкой хвои, сидит розовый пупс. Сидит и не мерзнет.

Димка немеет от восторга. Чтобы внести в эту работу и свою долю, он начинает выдергивать из подранной телогрейки клочки ваты и вешать ее на елку. Вата в стеганке грязная, свалявшаяся и не идет ни в какое сравнение с настоящими снежными хлопьями, которые с легким шорохом осыпаются с высоты. Но парень не видит разницы, ему просто необходимо помочь Леле. Он охвачен порывом творчества.

— Дима, что ты делаешь? — прикусывая от сдерживаемого смеха губу, спрашивает девушка. — Снег идет…

— Нужно больше снега, — с какой-то фанатической убежденностью отвечает он, по-прежнему продолжая развешивать ватные хлопья.

Потом Димка идет к машине и достает из-под сиденья свои заветные бутылки.

— Откуда это? — удивленно говорит Леля.

— Запас карман не тяготит, — самодовольно отвечает он. — А пока пошли греться, до полночи еще есть время…

Тихо работает на холостых оборотах мотор. Минуты проносятся одна за другой, как легкие снежинки в запотевшем окне. Димка срывает с бутылок серебряную

обертку, и на два оборота отпускает петельки проволочных корзиночек, в которые заключены пробки.

— Ну! — Он включает приемник на полную мощность. Из динамика волнами накатывается размеренный гул большого пространства. — Стаканов у нас нет, каждому своя тара.

В глухую ночь врывается звон, словно кто-то переставляет на столе хрустальные рюмки. Это бьют куранты на Красной площади. В их мелодичный звон вплетается знакомый голос диктора: «С Новым годом, товарищи!»

Одна за другой хлопают тугие пробки. Описав в воздухе крутую дугу, они падают на снег, как неразорвавшиеся мины. Пена из бутылок льется на подножку машины. Глухо стучат друг о друга бутылки. Димка пытается пить залпом, но вино пенится, «шибает» в нос, и он закашливается. Потом уже не спеша выпивает половину своей доли. А Леля делает три небольших глотка. Ледяными кристаллами блестят ее зубы.

— До дна! — требует Димка и допивает остальное.

— Нет, я так не умею и не хочу. Идем танцевать, — и она бежит по снегу без платка в одном свитере и своих немыслимых растоптанных «скороходах». Ноги ее вставлены в голенища, как стебельки в широкие глиняные кринки.

Димка срывает с себя стеганку и бросается за девушкой. Он догоняет ее на середине площадки, сгребает в охапку и поднимает на вытянутых руках с такой легкостью, будто это всего лишь целлулоидная кукла.

Взявшись за руки, они кружатся под рев динамика, а белые снежинки хороводом мчатся вокруг них, сливаясь в бешеную карусель. Скрипит снег. Лелины латунные волосы разметались по лицу, губы зарозовели, разрумянились щеки. Где-то на уровне своей груди Димка видит ее глаза. Глядя в них, он щурится, как привык щуриться от света встречных машин. Он видит, как снежинки тают у девушки на ресницах, и пар от ее дыхания касается его разгоряченного лица.

Потом Димка вытаскивает из машины сиденье, они усаживаются на него, прижавшись друг к другу, глядят в горячие угли, по которым пробегают синие тени, и уплетают настывшие мандарины.

Димке кажется, что он знает Лелю чуть ли не со дня ее рождения. Он знает о ней все, что можно знать. Он, например, помнит родинку. Она вот здесь, под мочкой левого уха…

Резко повернувшись, Димка приподнимает ее волосы, легкие, как шелковая пряжа. Он не сомневается, что все будет именно так, как он думает.