А он схватил кнут и давай меня хлестать. Три раза ударил. Два раза я увернулась. Мне только чуть по спине досталось. А на третий раз кнут пришелся прямо мне по лбу. Кровь как хлестанет, сразу все глаза залило. Я снегом рану затираю. Здесь Рафгат неизвестно откуда появился, Варвара Николаевна прибежала. Рану йодом заливают, боль такая – слезы сами из глаз льются. А я думаю только об одном: «Ну теперь Алекса точно из школы с волчьим билетом выгонят». Варвара Николаевна меня перевязывает, у самой руки трясутся, бледная. И все шепчет:

– Как же я так недосмотрела? Как же так? Что-то теперь будет? Господи, как чувствовала, ведь не хотела одну отпускать!

А я ей говорю:

– Вы здесь ни при чем. Это все Чубчик. Он шарахнулся, я поскользнулась – и головой прямо о сани.

Она остановилась, замерла, голос дрожит:

– Правда, Чубчик? Ты ничего не путаешь?

– Правда, конечно, правда.

А здесь Вовка вмешался:

– Какой Чубчик? Ее же эта немчура фашистская, этот Алекс кнутом бил. Я сам в окно видел.

«Ну, – думаю, – не бывать по-твоему». И все твержу:

– Какой Алекс? Это тебе померещилось. Это же Чубчик! Вот у ребят можете спросить!

А ребята стоят, молчат. Под ноги себе смотрят.

– Ну ладно, – ехидно спрашивает Вовка, – а кнут где? Тоже Чубчик унес?

– Кнут? – говорит Рафгат. – Я его по дороге терял.

У меня прямо от сердца отлегло.

– Видишь, Алекс ни при чем.

Здесь Вовка рассмеялся злорадно и говорит мне:

– Видно, недаром ты немцев защищаешь! Сама немка, наверное!

Я прямо опешила.

– Ты что, с печки свалился что ли? Какая я немка? Мы же русские!

– А фамилия у тебя какая? Мейн. Ага! Это немецкая фамилия. Мне отец сказал.

– Ты с ума сошел! Мы еще при Петре Первом в Россию переселились. У деда даже с той поры охранная грамота сохранилась.

– Вот видишь! Немцы вы. Сама созналась. Шила в мешке не утаишь. Поэтому и Алекса покрываешь. Кровь в тебе заговорила немецкая.

Мне стало обидно до слез.

– Вранье! Мы русские. Понимаешь, русские, самые настоящие, – начала оправдываться, будто в чем виновата. – У нас в роду один ученый был. О нем в книге написано: «Александр Александрович Мейн – русский ученый».

– Что там про этого Мейна написано – чепуха, – усмехнулся Вовка. – Еще неизвестно, кто писал. Может, такой же, как он. Все вы шибко грамотные. Друг за дружку крепко держитесь, тем и живы. Ну ничего, будет и на нашей улице праздник. Думаешь, твоего отца зря в дивизию вызвали?

– Ладно, хватит. Домой ехать надо, – оборвал Рафгат.

Мы сели в сани. Рафгат гикнул, и поехали. А потом Рафгат повернулся ко мне, подмигнул и говорит:

– Ничего, девка! Где наша не пропадай!

Подгреб мне сена, тулуп подоткнул и запел:

Эх ты, чубчик, чубчик кучерявый!

Эх, развевайся, чубчик, на ветру!

Приехали домой, а мать сундуки укладывает, и отец ей помогает. Она меня увидела, руками всплеснула: «Беда не приходит одна». И давай этого Алекса проклинать, сразу догадалась, кто виноват. А я буркнула:

– Я бы на его месте тоже так поступила. Не плачь. Все заживет.

Мать в слезы.

– Нет! На всю жизнь шрам останется.

А отец улыбнулся, по голове меня погладил:

– Ничего, за одного битого двух небитых дают.

Она рукой махнула:

– Одна порода – мейновская!

Отец отошел к окну. Пальцами по стеклу барабанит. Я спрашиваю:

– Что, передислокация?

– Нет, меня одного перевели. Будем жить у Белого моря. –

У самого голос грустный, да и вид невеселый.

– А как же батальон? – удивилась я.

– А здесь майор Драч будет комбатом. – Нехотя так говорит, словно через силу.

– Майор? А когда это он майором стал? – вскинулась я.

– На днях приказ пришел. Ну ничего, не вешай нос. Будет еще и на нашей улице праздник. Знаешь, кто так сказал?

– Знаю. – Тогда все знали, кто сказал эти слова. И все повторяли их. Каждый по-своему.

– Ну то-то, – говорит отец. Потом помолчал и добавил: – Скоро уже весна.

Я залезла на сундук, на цыпочки поднялась. Окно- то высоко. Землянка. Выглянула в окошко, а там снега полным-полно, сугробищи громадные.

– С чего это ты взял? – спрашиваю.