– Да ты цто? – удивились ребята. Цай, от чистого сердца! Цего зря людей забижать?

И точно, на себе испытала. Другая хозяйка так разобидится, что и не знаешь, как быть.

Как-то сдружились мы, и жить интересно стало. Иной раз соберемся вместе, пойдем деревенской улицей. Доски деревянного тротуара так и гнутся, пружинят под босыми ногами. Сразу видно – сила идет. Даже галстуки стали надевать, уговорила все-таки.

И Танька будто чуть ожила, но только о доме вспомнит, сразу поскучнеет: «У Майки-то нашей одни мослы торчат. Худющая стала, страх. Только воду пьет и пьет. И матерь рядом с ней убивается. Намедни просит: «Сходи в поселок. К батюшке. Можа, он что и посоветует. Святой воды даст. Или что. Я сама б пошла. Да не дойду».

– Тань! Неужели пойдешь? – вскинулась я.

– Уж и не знаю, чего делать. Больно матерь жалко. Ладно бы дралась или ругалась. А то просить. Совсем я с ней извелась.

– И не думай, Танька. Стыда не оберешься. И так просто с рук не сойдет. Пионерка же.

А на следующий день Танька на улице не появилась. «Все-таки пошла. Не послушалась», – подумала я и не ошиблась. Митька подтвердил:

– Татька к батюшке пошла. Мамка велела.

– Ну, погоди! – взъярилось во мне мое командирство.

Вспомнились мои городские подруги, да если кому рассказать – обхохочутся. Не поверят, чтоб пионерка – да в церковь! И из-за чего? Из-за коровы. Конечно, нечего говорить, тетку Лизавету жалко. Да ведь что получается? Раз пожалеешь. Другой. А там, глядишь, и все убеждения под корень из-за этой жалости. Нет уж, так нельзя.

Танька появилась вечером следующего дня, когда ребята собрались в заулке. Гляжу, идет, да еще в пионерском галстуке. Тут уж я не выдержала:

– Тань, а ты вчера в церковь тоже в галстуке ходила?

Покраснела. Молчит.

– Ладно. Знаем. Митька все рассказал

– Ну что. Ходила. А тебе что за дело? – вскинулась Танька.

– Как – что за дело? Раз пионерка, значит, есть дело. Ты, может, еще и креститься пойдешь из-за коровы?

– А че идти? Она и так крещеная! – сказал кто-то из ребят.

– А ты, что ль, нет? – огрызнулась Танька. – У нас здесь все крещеные.

– Может, и крест носишь? – уязвила я ее.

– Мамка дала Татьке къестик. Покажи, Татька, къестик, – обрадовался Митька и потянулся к Танькиной шее.

Глянула я и обмерла – точно, Лизаветин крестик на шнурке.

– Ну, Таньк! Ну и пионерка! Ишь, что придумала! – возмутилась я. – Нацепила разом и крестик, и галстук. Всем богам молишься.

У Таньки на глазах выступили слезы.

– А ну, снимай галстук! Слышишь, что говорю!

Ребята молчат, а Танька губу закусила и стоит. «А, – думаю, – раз такое дело – сама сниму!» И к галстуку потянулась, но Танька меня оттолкнула. «На, бери». И бросила галстук на землю, а сама бегом домой. Я прямо от ярости задохнулась. «Галстук – на землю!» А ребята молчат, глаза опустили.

– Чего молчите? – взорвалась я. – Воды в рот набрали что ли?

– А что говорить? – ответил Шурка. – Напрасно ты Таньку обидела. Может – и не надо было ей в церкву ходить. А только матерь жаль.

– Думаешь, мне мою мать жалко не было?

Зачем сказала? По сей день не знаю. Может – в запале, а может – жалости захотелось, сочувствия. Но скорей всего – верх взять. Хоть какой ценой, но все равно мой верх будет. Вот и козырнула запретным.

– Ишь ты, заступник какой, – набросилась на Шурку с гневом. – Ты, как я погляжу, тоже свою мать жалеешь. А она людей обманывает – Язвила его без жалости. Где уж кого-то щадить? Себя наизнанку вывернула.

– А ну говори, кого это моя мать обманула? – сжал кулаки Шурка.

– Да всех. Там пошепчет. Там травку даст. А ей – кто маслица, кто мучицы. А кого вылечила? Вон Майка – не сегодня-завтра подохнет. А помогла ей? Нет. А небось у тетки Лизаветы пяток яиц взяла. Хоть и отнекивалась.

– Ну и змеюка ты подколодная, – выплюнул Шурка. И ушел, не оборачиваясь.

Обидно мне стало. Вечером пожаловалась отцу: «За что? Ведь правду сказала!» Он посмотрел на меня пристально, задумался, а потом сказал:

– Глухая ты у меня растешь. Как тетерев на току. Глаза, уши закрыла – токуешь свое. А что вокруг – не замечаешь.

И без того вечно хмурый, насупленный. А тут и вовсе – бирюк бирюком.

Утром гляжу, Танька носится с тазами, ведрами, притащила зачем-то большое деревянное корыто. Мне-то с крыльца все видно, что у них во дворе делается. После пришли двое мужиков, заперлись в хлеву. И тут Лизавета выскочила из избы, стала молча, будто окаменела. Губы сжала, руки сцепила. Стояла, прислушиваясь к возне в хлеву. И только когда оттуда раздался короткий рев, всхлипнула. Но, словно испугавшись, зажала рот и ушла в избу. Больше в тот день она не появлялась.