— Люди смеялись, потому что испытывали тревогу, а мы, Милграм и я, смеялись из-за чувства неловкости.

Милграм и Элмс наблюдали за испытуемыми сквозь одностороннее, прозрачное только с одной стороны стекло и снимали на пленку невероятное повиновение участников опыта, которою они сами не ожидали; при этом они вытирали слезы с глаз, потому что такое поведение было ужасно, ужасно смешным…

То, что ученые и писатели сочли смех во время эксперимента признаком его непристойности, мало что дает для оценки самого опыта и скорее говорит об упрощенном взгляде на комедию и трагедию и связи между ними. Комедия и трагедия нерасторжимо переплетаются и по смыслу, и по символике, и по этимологии. Сам Милграм то смеялся, то говорил, что выявленные им закономерности «устрашают и угнетают». Александра Милграм свидетельствует:

— Такие высокие цифры, такие результаты, которых он сам не ожидал, сделали взгляд Милграма на людей циничным.

Иного и нельзя было бы ожидать. Милграм рассчитывал на повиновение испытуемых, но не до такого же потрясающего уровня, когда шестьдесят пять процентов участников оказывались готовы нанести удар, который они считали смертельным. Нет, такого Милграм не ожидал. В попытке лучше понять феномен он менял условия опыта. Он помещал «ученика» в одну комнату с испытуемым, убирал микрофон, заставлял испытуемого включать ток, прижимая руку «ученика» к металлической пластинке. Испытуемые проявляли меньше покорности, но совсем ненамного. Это ужасает и угнетает, да. Тридцать процентов обыкновенных людей обнаружили полную готовность снова и снова прижимать руку «жертвы» к бьющей током пластине, наблюдая, как она вопит и поникает (по инструкции экспериментатора, конечно).

Эксперимент Милграма финансировался Национальным научным фондом. Деньги были получены в июне. Июль и август прошли под шипение и голубые искры разрядов. В сентябре, всего на третий месяц эксперимента, Милграм писал своим попечителям: «Еще недавно по наивности я гадал, найдется ли во всех Соединенных Штатах достаточно моральных уродов, которых злонамеренное правительство могло бы использовать как персонал в лагерях смерти вроде тех, что существовали в Германии. Теперь я начинаю думать, что полный комплект мог бы быть набран в одном Нью-Хейвене».

Только представьте себе, каково Милграму было делать такие открытия. Удавалось ли ему уснуть ночью? Не ощупывал ли он лица своих спящих детей — не такие уж мягкие: у дочки обнаруживались твердые скулы и мелкие белые зубки… Неужели обычные улицы Нью-Хейвена имеют освещенную и теневую стороны? Милграм открыл не то, что люди мучают и убивают других людей, — мы знали это и так; он открыл, что люди готовы делать это без всякой агрессивности. Милграм ясно показал, что убийство не связано с гневом: ведь его испытуемые гнева не испытывали, это были спокойные добропорядочные граждане, выращивающие флоксы и качающие в колыбелях своих малышей.

Милграм был социальным психологом, и это означало, что он должен был интерпретировать свои открытия применительно к определенной ситуации, что является краеугольным камнем социальной психологии. Для этой области науки личность — то, кем вы являетесь — значит меньше, чем ваше место — то, где вы находитесь, — и Милграм утверждал, что он показал, как любой нормальный человек может стать убийцей, если окажется в таком месте, где требуется совершить убийство. Он использовал свои эксперименты (более жесткие или более мягкие в разные годы) для того, чтобы объяснить отталкивающее поведение военных во Вьетнаме, в нацистской Германии; его работы неразрывно связаны с тезисом о банальности зла, высказанным Ханной Арендт [18] , с дисциплинированным бюрократом Эйхманом [19] , слепо выполнявшим приказы под влиянием внешних сил. Теперь, спустя много лет после экспериментов Милграма, социальные психологи все еще твердят, что значение имеет контекст, а не психика.

Ли Росс, соавтор книги «Личность и ситуация: перспективы социальной психологии», пишет: «Я не сказал бы, что не существует устойчивых черт характера человека, вносящих свой вклад в моральное или аморальное поведение, но их существенно перевешивают обстоятельства: где человек находится, в какое время, с кем». Другими словами, Росс и его коллеги утверждают, что наше поведение — не столько результат устойчивого набора внутренних предпочтений и убеждений, сколько следствие внешних воздействий, меняющихся, как ветер или погода.

Милграм в целом разделял такой взгляд на мир, но если присмотреться, появляются свидетельства того, что полностью уверен он не был. Например, раз уж за все (или почти все) ответственна ситуация, зачем он после каждого сеанса проводил личностное тестирование? Почему он собирал данные об образовании, религиозной ориентации, военной службе и половой принадлежности испытуемых? Почему позднее, будучи профессором Сити-колледжа в Нью-Йорке, он предложил молодой Шарон Пресли в качестве темы докторской диссертации исследование индивидуальных личностных черт нонконформистов? Должно быть, этот предмет его интересовал…

Вскоре после первого эксперимента Милграм и Элмс начали поиск личностных характеристик, коррелирующих с повиновением и непокорностью. Они провели обследование своих испытуемых, пытаясь обнаружить в их жизни и психике указания на то, что они делали и почему. Однако такие исследования, понимаете ли, — запретная область для социальной психологии. Росс фыркает: «Это личностная ерунда, и мы этим не занимаемся. И Милграм не занимался». А вот и нет: вместе с Элмсом он изучал отдельных людей и написал о них несколько статей. Он наверняка делал это потому, что знал: ситуация не является всеобъемлющим объясняющим фактором. Ведь послушайте: будь это так, будь ситуация исчерпывающей и все определяющей, Милграм получил бы стопроцентное повиновение! Однако результат оказался иным, и тридцать пять процентов испытуемых проявили непокорность. Почему? Почему? Ни один социальный психолог на этот вопрос ответить не может. Именно в этой критической точке социальная психология отказывает. Она может объяснить вам групповое поведение, но молчит о людях, которые говорят «нет», о тех экзотических побегах, которые вырастают на общей грядке и превращаются в непохожие на других растения. Если продолжить эту метафору, Милграм получил урожай, на тридцать пять процентов состоявший из гибридов — и дело было не в почве, а в семенах.