О Зайцеве и его письме к Вам я, конечно, ничего никому не скажу согласно Вашему желанию. Хорошо все-таки, что он Вам написал, что «это неверно». Мог бы и поверить, как, вероятно, поверят Берберова, Глеб Струве и др.

Cest lire triste[416], в общем. Удивляет меня то, что из Парижа никто о «сенсации» мне не сообщил. От самой В<еры> Н<иколаевны> у меня, впрочем, давно нет ни слова; знаю, что она на меня обижена: уехал, не попрощавшись. Но я был у нее за 3 дня до отъезда.

Федина я немного знаю, еще по петербургским воспоминаниям. Он, кажется, человек порядочный, да и отозвался он об И<ване> А<лексеевиче> на этом съезде хорошо и смело. Возможно, что он слышал о визите И<вана> А<лексеевича> к Богомолову[417] — и сделал отсюда выводы, ни на чем, кроме этого визита, не основанные.

Начал читать «Бред», но с трудом «по причине глаз». Почему Вы меня предупредили, что мне он «не понравится»? Я прочел не много, но жалею об этом: интересно очень, и притом какой-то новый для Вас склад и тон. (Как всегда у Вас: хочется при чтении все время делать заметки на полях, — п<отому> что «задевает».) Прочел стихи (кроме Волошина[418] — длинно и, наверно, плохо). Хоть бы Вы на них подействовали, чтобы они не печатали Ир. Легкую![419] Кто это, не знаю, но это не стихи, а позор сплошной, — а она у них не в первый раз!

До свидания. Крепко жму Вашу руку, дорогой Марк Александрович, и шлю низкий поклон и лучшие пожелания Татьяне Марковне. Очень рад, что Ваши здоровья никаких хлопот Вам не доставляют.

Ваш Г. Адамович

93. М.А. АЛДАНОВ — Г.В. АДАМОВИЧУ 5 марта 1955 г. Ницца 5 марта 1955

Дорогой Георгий Викторович.

Очевидно, я неясно выразился в моем прошлом письме о деле, связанном с выступлением Федина: оно уже тогда было благополучно ликвидировано и оставило след только на личных отношениях. Эта история, собственно, началась с того, что «Русская мысль» перепечатала жирным шрифтом слова Федина об Иване Алексеевиче и снабдила их примечанием, — что-то вроде следующего: «Нам неизвестно, принял ли Бунин советское гражданство, но вот к чему привели его разные знакомства с советскими людьми»[420] и т. д. (цитирую приблизительно, на память). Буря произошла из-за этой перепечатки, ведь эмигранты советских газет не видят. Я, правда, узнал о словах Федина еще немного раньше, из взволнованного письма Кусковой, которая читает советские газеты. Почти одновременно газета (или журнал?) «Посев» спешно запросила Веру Николаевну. Она письма в редакцию писать не хотела, но на запрос ответила, что Федин ошибся. «Посев» напечатал опровержение[421], и на этот раз «Русская мысль» вполне корректно перепечатала заметку «Посева»[422]; потом перепечатало и «Новое русское слово». Мы с Верой Николаевной обменивались письмами, и Зайцев написал мне ДО второй заметки «Русской мысли». Потом Вера Николаевна чуть не месяц мне не писала (последнее письмо было мое). На днях, однако, я получил от нее очень милое письмо, где она больше к инциденту не возвращается. Значит, с ней восстановлены самые лучшие отношения. Пишу Вам об этом так подробно потому, что Вас тоже, как и меня, как и десяток моих корреспондентов или собеседников, эта история взволновала. С Зайцевым я больше письмами не обменивался.

Еще раз от души благодарю за то, что говорите о моих писаниях, о «Бреде».

Вера Николаевна в этом последнем письме сообщает сразу о кончине Каллаш, Довида Кнута и Ставрова![423] Это, очевидно, за одну неделю. И все трое были не стары…

Не знаю, кто такая поэтесса Легкая, но писать о ней «Новому журналу» не могу: во-первых, это дело редактора, а во-вторых, может быть, она кузина Карповича или тетя Гуля? Я никогда о ней и не слышал и ее не читал.

Еще несколько слов о Федине. Вы предполагаете, что он мог добросовестно ошибиться. Так думает Вера Николаевна, так думал вначале и я и даже в письме к Кусковой высказал такое предположение. Но она мне ответила, что в СССР таких ошибок не бывает. Если Федин сказал и, главное, если советские газеты это напечатали, то, значит, там хотели это сказать. Быть может, для того, чтобы там печатать книги Ивана Алексеевича?

Видели ли Вы советский фильм «Дворец науки»[424], — о новом московском университете! Мы здесь видели. Университет производит огромное впечатление своей грандиозностью. А вот учащаяся молодежь жалкая, плохо одетая, с не очень «интеллигентными» лицами. Если идет в Манчестере (с тремя русскими балетами, — так, по крайней мере, было в Ницце), — пойдите.

Как же Ваши глаза? Вы об этом во втором письме и не сообщаете.

Оба шлем Вам самый сердечный привет и наши лучшие пожелания.

94. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 23 марта 1955 г. Париж

[на бланке Манчестерского университета]

Мой парижский адрес:

7, rue Frederic Bastiat

Paris 8e

23/III-55

Дорогой Марк Александрович

Пишу Вам, сидя в университете, и потому на официальной бумаге. Спасибо за Ваше письмо. Инцидент с Фединым улажен, и слава Богу. Я все-таки думаю, что он мог сказать это «так», без подготовки.

На будущей неделе собираюсь в Париж, до 25 апреля. Получил приглашение приехать 18 марта в Париж, на собрание о будущем «съезде»[425], подписанное Зайцевым, Набоковым и Пэджом или Пэгом[426] (не помню, как точно). Если бы я даже хотел там быть, то уехать отсюда в это время мне было бы трудно. Но я и не хочу[427].

Хочу спросить Ваше мнение о заглавии моей книги в Чех<овском> изд<ательст>ве. Я думал, думал — и предложил Александровой «Судьба эмигр<антской> литературы». По-моему, неплохо, а главное — просто. Но она нашла, что это вяло, бледно, и просила найти что-нибудь другое (кстати, предложив кое-какие свои названия, совершенно невозможные: напр., «С Россией в сердце»). Я ей предложил: «Испытание свободой». Знаю, что это плохо, книжно, банально — претенциозно. Но не могу ничего выдумать другого, если она «Судьбы» не хочет. Quen pensez vous?[428] И нет ли у Вас своего какого-нибудь варианта? Мне заранее книга противна, если останется она «Испытанием свободой», хотя по смыслу это — довольно верно.

Читали ли Вы статью Ульянова о Ходасевиче?[429] Кантор, человек tres pondere[430], возмутился ею настолько, что даже послал возражение в «Нов<ое> р<усское> слово»[431]— не по поводу Ходасевича, конечно, а о том, что Ульянов пишет об эмигр<антских> литер<атурных> делах, совершенно их не зная (в частности, все о том же — что «молодых» игнорировали и даже притесняли).

Как Вы вообще живете, дорогой Марк Александрович? Не соберетесь ли на Пасху в Париж? У Вас, наверно, уже лето или почти, а я о лете только еще мечтаю. И радуюсь, что оно все ближе, иногда думаю: да, но ведь это и жизнь уходит! До свидания, так или иначе, надеюсь — не очень далекого. Кланяйтесь, пожалуйста, Татьяне Марковне и передайте самые искренние пожелания.