Ординатор ожидал этого обычного при несложных случаях вопроса и ответил, что нужно решить вопрос с отменой такого-то и такого-то лекарства и назначением такого-то и такого-то. Клиника в первую очередь занимается лечением нарушений ритма сердца, эти лекарства введены Сосниным, и без него отменить их нельзя. Результаты же получаются любопытные.

— Да, да, — согласился Соснин, — мы это обсудим все вместе. Если в этой палате показывать больше некого, так пойдемте дальше.

Снова медленно выходили из этой палаты и медленно же входили в следующую.

Потом Соснин осматривал тяжелых, безнадежных больных. Их было несколько в клинике. Всем врачам был ясен диагноз, всем было понятно, что помочь невозможно, Соснин много раз осматривал этих больных и раньше, но сейчас он подробно выслушивал каждого потому как раз, что ничем нельзя было помочь.

— Новую фонокардиограмму сделали? — спросил он в палате, которую курировал Воронов.

— Сделали, — ответил тот.

— Когда делали последнюю электрокардиограмму?

— Вчера, — ответил Воронов.

Должно быть, Соснин услышал в голосе Воронова вялость и недовольство собой, и он внимательно посмотрел на него, и в глазах Соснина Воронов увидел удивление, и ему показалось, что Соснин понимает его нынешнее состояние.

Потом сидели в вестибюле, и Соснин рассказывал, как он понимает тот или иной случай, вспомнил последний конгресс кардиологов, куда он ездил вместе с Вороновым, и в подтверждение своих слов кивнул Воронову и снова удивленно посмотрел на него.

Все было как обычно. Соснин в хорошей форме, его энергия и радость передаются другим, и все ловят каждое его слово, а иногородние записывают его слова в тетрадки, и Соснин, не скупясь, как бы между прочим, высказывает свои главные мысли о развитии мировой кардиологии, и все это как обычно.

Однако ж это обычное, что всегда было радостью и счастьем Воронова, перестало быть для него радостью и счастьем. Если его спросить, что с ним происходит, он не смог бы ответить. Не первый день, но уже полгода Воронов замечает за собой, что ему стало скучно, неинтересно. И не то чтобы неинтересно, ему даже, пожалуй, интересно, но этот интерес какой-то посторонний.

Жизнью Соснина всегда была жизнь клиники, но у Соснина есть семья, у Воронова же семьи нет, и жизнь клиники всегда была и единственной его жизнью. Работа для него была не обязанностью, но удовольствием, и двенадцать лет каждое утро он спешил в клинику с таким же нетерпением, как другие люди спешат в театр, книжный магазин, на свидание с другом или женщиной. Вот уже полгода, как этого не стало.

Много лет Воронов читает книги и статьи и теоретически знает все в своей области, и он знает, как обстоят дела сейчас и как обстоять будут завтра, и вот эта-то ясность делает жизнь Воронова скучной. У Воронова такое чувство, что он болен, но он знает, что здоров — его легкие, сердце, пищеварение работают прекрасно, запаса знаний и опыта хватает, чтобы справляться с работой. И даже хватит на много лет. Но что-то ушло из его жизни, а вот что ушло, Воронов не знает. Чувства ли его притупились, оттого что молодость покидает его окончательно? Это вряд ли. С уходом молодости профессиональный интерес обостряется. Чувства скудеют — да, но ум оголяется, и тогда нарушения ритма сердца не менее интересны, чем самые изысканные синкопы.

Воронов мог бы объяснить свое состояние, если б был неудачником и занимался не той работой, какой хотел. Но считать себя неудачником Воронов не хотел, да и не мог. Он был замечен Сосниным еще на четвертом курсе, после института его приняли в аспирантуру, в двадцать шесть лет он стал кандидатом наук, в тридцать один доцентом в большом институте — для клинической медицины это хорошие темпы. И через год запланирована защита его докторской диссертации, и он ее защитит, потому что дело почти сделано.

Так что же, что же движет человеком, отчего тускнеет он, не видит смысла в окружающем, нет, смысл он видит, и жизнь его необходима для других людей, он это понимает, но лишь умом, душа же его радости от этого понимания не чувствует. В нем есть некий самозаводящийся механизм, и Воронов встает рано утром, и спешит на лекции, и курирует отделение, и сидит в библиотеках, и работает над диссертацией, но понимание того, что он нужен и без него будет хуже, не согревает его надолго. Что-то разладилось в его душе, и он не может понять, что же именно.

Он знал, что Соснин догадывается об этом его состоянии, и знал, что после разбора он должен встретиться с Сосниным и говорить о новых главах диссертации, и боялся, что Соснин спросит о его состоянии. Солгать Воронов не сможет, сказать же правду не захочет. Он любил Соснина и не хотел его огорчать.

Когда разбор закончился и остались только те, у кого к Соснину были вопросы, Воронов прошел в свой кабинет. Он встал у распахнутого окна и долго стоял неподвижно. День жаркий, от жары и пыли уже потускнели листья, слабый ветер осторожно сворачивает листки на большой доске объявлений, двор безлюден — в разгаре летняя сессия, у кафедры микробиологии уже разобрали леса после ремонта, приводят в порядок большой цветник — ожидается комиссия из министерства, больные после прогулки нехотя тянутся в отделение, — все было привычно.