— Волосы — не зубы, отрастут.

— Тебе, кстати, твой дружок звонил.

Это больше, чем маленькая незаметная смерть. Это авиакатастрофа в плотной вязке её мембран.

***

— Владик, тут такое дело. Я люблю её…

***

Рыдает сукой в школьном туалете, вгрызаясь зубами в запястную кость. Пальцы дрожат и роняют сигарету за сигаретой на мокрый пол; ещё одна сигарета в бездну, и она сама выпишет себе сильнодействующие успокоительные.

Тут такое дело. Я люблю её.

Тут такое дело. Я люблю.

Тут такое дело.

— Ты совсем расклеилась, Александрова, — голос Мирона Дмитриевича касается её безобразно бритых висков, ладони скользят по изогнутой спине, слегка приобнимают, колючий «бородатый» подбородок упирается в макушку. Влада по наитию разводит до упора ноги; на ней новые цельные колготки, неплохие трусики, прямо под представившийся случай. Но Мирон сдвигает её колени обратно.

— Ты больше никогда не придёшь, помнишь?

— Помню, — утыкается сопливым носом ему в рубашку.

— Ладно, безумная. Но только потому, что завтра ноябрь.

И вправду, завтра ноябрь; и на улице нет больше той осени из стружек апельсиновой цедры.

========== Часть IV. ==========

Ей так уютно в квартире Мирона, будто её накрывает пенный шлейф тёплого Восточно-Сибирского моря. Так не должно быть, потому что море самое холодное в мире, а она самая хреновая на свете. Это всего лишь необъяснимый приступ нежности к себе в последний вечер октября.

Они сидят на террасе, укутавшись с головой в тяжёлые пуховые одеяла, и пьют вино; водку в этом доме не держат, дети и всё такое. Весь затухающий город можно уместить в одну ладонь, а огни с фонарных столбов сорвать, как облепиху, и расфасовать по карманам.

Мирон Дмитриевич читает какие-то отрывки из Довлатова, а Влада набивает рот слепленной в «одноместные» ульи сахарной ватой. Влада варит глинтвейн в глубокой кастрюле (чтобы на весь ноябрь), а Мирон Дмитриевич рассказывает о психотипе Тайлера Дёрдена*.

Они пьяные, смеются без всякой устали.

И вроде надо быть счастливой, ловить момент, но нихуя.

Такое бывает только в фильмах и у любимых на «всю голову». А они и не в фильме, и не любимые.

— А где мать Катерины?

Стоило ли сейчас об этом?

Мирон сердито хмурит брови, но отвечает:

— Где-то в чужой постели.

— Это была любовь?

— Отчасти.

— Запчасти.

— Любовь продлилась до тех пор, пока я в семнадцать лет не остался один с младенцем на руках. Она только успела дать ей имя. Катерина…

Только сейчас, в притухшем свете кухонной люстры, Влада замечает напряжённые линии неглубоких морщин на лбу учителя и сжатые в натянутую полоску губы. И вправду не вовремя. Совсем.

Он подливает ей ещё вина. Мол, не будем об этом. Наполняет бокал до краёв. Она бросает в затемпературевшее вино два кубика льда, и оно выходит из алкогольных берегов.

***

Холл захвачен зеркалами. Все признаки балетной студии на лицо (на квартирное лицо).

И Влады слишком много в этих зеркалах. Она проваливается внутрь них. Мирон вдавливает её в эти стеклянные матрацы своим крепким тридцатичетырёхлетним телом. Он в ней. Резкие толчки внутри прошибают в пот. Это так почти по-семейному. В животе бабочки из жёсткого картона крыльями разрывают солнечное сплетение. С чего это ей так чувствительно и травмоопасно? Глупость.

Щелчок в замочной скважине.

Нужно соскользнуть с его бёдер, успеть застегнуть мужскую рубашку на все пуговицы. Пальцы будут дрожать, промахиваться, а круглые пуговицы откажутся залезать в узкие прорези.

Нужно выглядеть нормальной, домашней. Прикрыть по возможности волосами выбритые виски, если неожиданно нагрянули родители Мирона Дмитриевича.

Нужно сделать хоть что-то.

Свет в зажжённых лампочках кубиками мягкого поролона врезается и отскакивает от зеркал. Родное лицо Петьки, которое хочется крепко сжать в ладонях, потому что невозможно соскучилась, множится в осколках отражений. Он мокрый насквозь. На улице, видать, льёт знатно. В его взгляде дождя, наверное, больше, чем на улице. Это всё же дождь со снегом.

— Шлюха, — смотрит на неё с непростительным укором, а потом отступает, уходит.

Срывается за ним в непогоду в чём есть. Кричит ему что-то беспорядочно в спину, сбегая по ступенькам. Петя оставляет после себя дождевую цепочку следов, на которых Влада проскальзывает босыми ступнями.

— Почему ты с ним? За оценки? — оборачивается у почтовых ящиков.

Она почти въезжает в него.

— У меня три выходит в четверти по химии, если не два, Никонов. А у тебя пять, может, это ты спишь с ним за оценки? — слегка оскорблена. — Почему ты с ней? — столько горечи во рту, подавиться и венок заказать.