Не могу также не дать оценки личности Неустроева, который в непродолжительном времени разоблачил себя как человек, обуреваемый жаждой наживы, для чего, не дожидаясь ухода японцев, уехал на Камчатку и Колыму, где, под прикрытием бочкаревских банд еще творился разгул частной инициативы. Как мне известно, Неустроев организовал там новое акционерное товарищество по добыче морского зверя. Потерпев неудачу в этом предприятии, он, после уничтожения под Гижигой в апреле 1923 года последнего отряда Бочкарева, бежал через Анадырь на зверобойной шхуне на Аляску, где след его теряется.

Что касается рассказа „Жертвы волн“, то он был написан неким Левковским, печатавшим свои заметки под псевдонимом Н. Сорокин. По словам Левковского, писался он на основании свидетельств моряка, спасшегося при гибели парохода „Минин“. Сразу же после опубликования рассказа в редакцию поступило письмо от семьи капитана „Минина“ с опровержением обстоятельств гибели судна. К тому времени капитан уже умер, но семья была заинтересована в восстановлении истинной картины событий, так как в зависимости от того, как сложились отношения капитана с белоэмигрантами, находившимися на „Минине“, семья могла или нет рассчитывать на получение различного вида помощи от Советского государства.

Для того чтобы вы могли представить себе стиль Левковского, скажу только, что однажды этот журналист позволил себе опубликовать очерк о посещении Гонконга, в котором не бывал ни разу.

Привлеченный нами к ответу, Левковский обещал дать письменное объяснение, но не успел это сделать и бежал на японском пароходе „Осака-мару“ с подобными себе отщепенцами.

Моя дальнейшая судьба сложилась следующим нелегким образом…»

— Ну это вы прочтете сами, — сказал Аркадий, — там еще восемь страниц убористым почерком. Кстати, во время войны он был на 1-м Белорусском фронте. Я мог с ним встречаться. Он был солдатом. Нужное письмо.

— Приди оно раньше, все равно ничего не изменилось бы, — сказал я. — Но действительно, шпангоуты, отлетевшие в сторону! Надо же такое придумать!

Затем Аркадий вытащил письмо из второго пакета. На конверте стоял владивостокский штемпель.

«Уважаемый товарищ Лещенко!

На днях мне было передано письмо, из которого я узнал о вашей работе по выяснению обстоятельств гибели парохода „Минин“.

Будучи членом партии с 1921 года и исполняя в продолжение жизни ряд ответственных постов и поручений, хочу живо откликнуться на вашу просьбу.

Мне ничего неизвестно о пароходе „Минин“ и причине его гибели. Однако упоминавшийся в Вашем письме архиву пенал я видел, если это, конечно, тот, о котором идет речь.

Летом 1922 года, в ожидании наступления Народно-революционной армии, мы, подпольщики и активисты Владивостока, перешли к активным действиям с целью оказания помощи нашим братьям. Одной из задач, поставленных перед нами, была широкая разъяснительная работа и недопущение вывоза из города машин, оборудования и средств транспорта. С целью предотвращения паники также решено было широко распространить среди населения листовки с приказами командования НРА и обращения к населению.

В те месяцы я устроился на работу сторожем в частный музей, где директором был некто Соболевский Вениамин Павлович. Это было лучшей формой конспирации, потому что в частном музее не требовали документов, а, разъезжая по городу с поручениями, я имел возможность выполнять задания организации.

Пользуясь особым положением музея, я стал хранить в нем отпечатанные листовки, а иногда и оружие.

Перед самым вступлением в город Народно-революционной армии нам передали через линию фронта текст подготовленного приказа командарма Уборевича, который мы решили распространить для предупреждения паники и слухов о готовящихся в городе боях. В эти дни отступающие белогвардейцы и японцы усилили террор. В городе начались обыски.

Отпечатанный приказ и листовку-обращение я принес двумя пачками в музей и хранил отдельными пакетами в ящике мусора у себя в клетушке под лестницей.

Как-то, незадолго до ухода японцев, меня вызвал Соболевский. Он был взволнован и нетерпеливо смотрел в окно. Не вдаваясь в подробности, он попросил моей помощи в упаковке пенала с бумагами, как он сказал, важной исторической ценности. Считая необходимым иметь контроль за всеми его действиями, я остался, помог принести из подвала пенал, и мы стали укладывать в него приготовленные и зашитые в материю свертки.

Уложив их, Соболевский принес небольшую тетрадь в мягком переплете, долго не мог решиться, но положил в пенал и ее, сказав что-то об особой ее ценности для него лично.

В это время во дворе раздался шум, стали звать директора. Соболевский вышел, а я, приблизясь к окну, увидел, что во дворе уже находится взвод солдат и несколько человек, среди которых были штатские и два японца.

Считая, что искать будут как всегда в первую голову оружие и революционную литературу, я бросился к себе в каморку, достал из ящика пачки с листовками и пистолет, который лежал там и, вернувшись в кабинет, спрятал их в пенал, на самое дно.