История о более-менее обычном пареньке Кирилле Данкове, которого в начале двадцать первого века подвергают криогенной заморозке из-за неизлечимой болезни. Когда же его размораживают, он узнает... в общем, весьма удивительные вещи.
Лагерь на берегу.
Холодно...
Я вижу свет, яркие огни, вспышки. Свет, яркий свет и грохот, дрожит земля... Огни тоже дрожат и колеблются, слово свечи на ветру, или это меня трясет от холода. Длится все это, к счастью, недолго: я просыпаюсь.
Вроде бы, звонка на побудку еще не было... Можно еще немного поспать... Хотя спать не хочется. Странно, ведь я не высыпаюсь, как правило: осталось два года.
Я дико ненавижу Ивана Анатольича, нашего воспитателя, но одно он до меня донес доходчиво: когда мне стукнет восемнадцать, меня выкинут из школы-интерната в большой и неласковый мир... Ха, он говорит это так, как будто здесь, в интернате, царит мир и уют... А мир не ждет меня с распростертыми объятиями, я там никому не буду нужен. Бабушка умерла - будь она жива, не попал бы я в интернат - а моим биологическим родителям до меня дела нет. Я смогу рассчитывать только на себя, и если не хочу со старта оказаться на дне, с которого не выплыть - надо иметь какую-то профессию, которая не даст загнуться с голоду. Или, как вариант, настолько хорошо знать школьный курс, чтобы пройти конкурс в институт... Правда, на стипендию перебиться все равно будет непросто, это Иван Анатольич мне тоже расписал в красках. В общем, у меня два года на то, чтобы стать кому-то нужным, освоить хотя бы азы любого ремесла, хотя бы в теории, а лучше двух-трех...
...И я продолжаю покачиваться.
Открываю глаза...
Я в автобусе, за окном проносятся деревья лесопосадки. Вот оно, значит, откуда покачивание. Заснул, благо сиденье с откидной спинкой вполне удобное...
...Только я не помню, как садился в автобус. Вчера вечером я закрыл глаза, улегшись в привычно жестковатую кровать... а открыл сейчас и здесь. Момент посадки не помню, и вообще понятия не имею, куда это я еду.
– Проснулся?
– услышал я голос над ухом.
Поворачиваю голову. Рядом со мной сидит парень моего возраста, лет шестнадцати, белобрысый, худощавый, в светлой рубашке с коротким рукавом. Еще и в красном галстуке типа пионерского.
Он смотрит на меня. Я - на него.
– А ты кто такой?
– спрашиваю я.
– Опять?
– Что - опять?! Я тебя первый раз в жизни вижу вообще!
– Опять, - вздохнул он и позвал: - Аристарх Павлыч, Кирилл снова все забыл.
Тут на нас начали обращать внимание другие пассажиры - тоже все пятнадцати-шестнадцати лет, преимущественно в пионерской форме.
– Я вроде бы амнезией не страдаю, - огрызнулся я.
В этот момент в просвет между двумя спинками сидений впереди меня показался краешек лица и часть белого банта.
– Ты не волнуйся, - сказала девочка, - сейчас тебе все объяснят. С тобой это уже не первый раз.
– Амнезия - классная штука!
– донесся сзади бодрый голос.
– Ничего не болит и каждый день новости!
– Элик, уймись!
– осадила его девочка.
– Кириллу сейчас не до твоих шуток!
– Возражения имею! Шутка - лучший способ донести до окружающих, что ничего серьезного не случилось и ситуация будет нормализована, - возразил тот, кого назвали Эликом.
И тут в проходе между креслами появился взрослый парень, лет двадцати пяти или двадцати восьми, худощавый, с высоким лбом, глубоко посаженными глазами и тоже в красном галстуке.
– Здравствуй, Кирилл, - сказал он и обратился к моему соседу: - Петр, пересядь, пожалуйста, к Мише.
Как только Петр освободил кресло, парень садиться не стал, только оперся на подлокотник.
– Меня зовут Аристарх Павлович, я старший пионервожатый лагеря 'Поющие сосны', куда мы сейчас и едем. Начну с самого главного: все в порядке, и то, что ты ничего не помнишь - неприятность, по большому счету, незначительная.
– Как я тут очутился?!
– Я объясню все по порядку, хорошо? Твоя амнезия - последствие того, через что тебе пришлось пройти. Кирилл, ты был подвергнут криогенной заморозке в начале двадцать первого века и разморожен почти двести двадцать лет спустя.
Я ничего не сказал, по крайней мере вслух, но мой взгляд, наверное, был достаточно красноречив. Это какая-то шутка или кто-то тут рехнулся.
– Это не шутки, и все, включая тебя, в здравом уме, - сказал сзади Элик.
– Ты мысли мои читаешь?!!
– опешил я и обернулся.
– Нет. Просто этот разговор происходит в третий раз, и первые два раза ты сказал что-то вроде 'это шутка или вы рехнулись?'. Я предположил, что в третий раз ты скажешь то же самое.
Элик - довольно симпатичный парень с короткой стрижкой и слегка несимметричным лицом. Как и все, одет в пионерскую форму.
– Хм... Прям с языка снял... Так а с какой стати меня заморозили?
– Ты был неизлечимо болен. Теперь, разумеется, совершенно здоров.
– Чем?
– Не имеет значения. Ты уже здоров, и болезнь не вернется. В двадцать втором веке неизлечимых недугов уже почти не осталось.
Что-то они скрывают.
– А почему вы не хотите сказать мне?..
Тут вмешался Аристарх Палыч:
– Потому что сейчас тебе надо мыслить в позитивном ключе. Пойми правильно: от тебя не скрывают прошлое, которое ты забыл, захочешь - узнаешь. Но в данный момент тебе не надо думать о плохом, оно осталось позади, нужно осваиваться в настоящем, а покопаться в прошлом ты еще успеешь.
Я хмыкнул. Вся их теория шита белыми нитками, она разбивается одним-единственным доводом: кто станет заморачиваться ради неизлечимо больного сироты? Я пробыл в детдоме пока только два года, но мне этого хватило, чтобы понять: я живу в бесчеловечном государстве, которому нет дела до своих граждан. Разве что эксперимент... но вряд ли. Я не помню, чтобы в начале двадцать первого века велись реальные работы в этом направлении, особенно у нас.
– Вот как... И кто же так ради меня расстарался, что сдал на хранение в морозильник на такой срок?