Мы были спутниками на сумрачном пути, и я не мог отказаться от наслаждения, которое испытывал, ощущая себя втянутым в их заговор.

А иной раз я их ненавидел. Ну почему у них не хватало ума, чтобы понять мое психическое состояние и использовать его наилучшим образом в своих целях?

Неужели они не замечали, что, несмотря на все сомнения, я страстно желал утратить свою индивидуальность и превратиться в жалкий придаток семейства Лоайса? В самый ничтожный придаток. Это желание было порождено стремительным падением в глубокий колодец моей страсти, от которого у меня закружилась голова.

Когда я пишу эти строки, я вспоминаю о разборе стратегии и тактики победителей и побежденных после битвы. На ум приходят слова маршала Фоша[36]: «Победа всегда достигается за счет последних сил, за счет их остатка. К исходу битвы все устают, как побежденные, так и победители, но с той разницей, что у победителя остается больше упорства, больше моральной силы, чем у побежденного».

А они — подумать только! — оказались настолько глупы, что не заметили моего идиотского желания: ведь я домогался как раз уничтожения последних остатков моих моральных сил, без которых не может быть победы.

Они бездарны! Никакой выдержки! Никакого воображения! Я сам шел к ним в руки, а они, чтобы завоевать меня, прибегли к таким грубым приемам, которые лишь показали их умственное убожество.

В связи с этим вспоминаю один из моих разговоров с матерью Ирене. Сеньора Лоайса, Ирене и я были в гостях у Зулемы. В тот вечер Зулема почему-то не поехала в театр. Я заметил, что она чем-то удручена. После первых приветствий как-то сразу зашел разговор о моем двусмысленном положении в доме сеньоры Лоайсы. Ирене, как всегда в таких случаях, молчала, переводя внимательный взгляд с одного собеседника на другого. Едва речь заходила о серьезных вещах (я заметил это лишь впоследствии), она спешила остаться в стороне. Говорили все остальные: ее мать, Альберто или Зулема.

Сеньора Лоайса взяла быка за рога:

— Если бы вы любили девочку, вы давно бы развелись.

Подобная настойчивость по поводу моего намерения, которое я и сам собирался осуществить, обозлила меня:

— Я же вам не сказал, что не думаю разводиться, — заявил я и тут же, стараясь смягчить резкость моего ответа, пустился в пространные рассуждения о трудностях судебной процедуры, о юридических препонах, о крючкотворстве судейских чиновников, мрачных личностей в крахмальных воротничках, но в грязных гетрах и с трауром под ногтями.

Мать Ирене быстро возразила:

— Послушайте, Зулема только что рассказала мне об одном музыканте из их театра, который выставил на улицу жену с тремя детьми, чтобы соединиться с балериной. Вот как поступают настоящие мужчины, когда они любят. А вы все с оглядкой на эту женщину!

Я не знал, дивиться ли мне откровенной безнравственности этой седовласой женщины или же задать ей вопрос: «Скажите, сеньора, а как бы вам понравилось, если бы я женился на Ирене, а потом выставил бы ее на улицу с тремя детьми, чтобы соединиться с балериной?» Но я сказал только:

— Собственно говоря, я пока еще не развелся только потому, что у меня нет денег. А девочку я боготворю, и вы это знаете.

Ужасная старуха цинично ответила:

— Этим сыт не будешь. Надо вести себя как мужчина.

Тут я подумал: «Чтобы показать себя перед ней мужчиной, мне надо было бы сделать ее дочери ребенка и заявить: „А теперь всучите эту малютку какому-нибудь другому дураку, чтобы он о ней заботился“».

Вдова продолжала:

— …Берите пример с музыканта, Бальдер. С тремя детьми! Вот и не верь после этого в любовь.

Ей вторила Зулема:

— Да, это настоящая любовь. С тремя детьми!

— Ну конечно, — гнула свою линию сеньора Лоайса. — А если все раздумывать да раздумывать…

Я вспомнил ее слова при нашей первой встрече: «Я вовсе не спешу выдать замуж моих дочерей… Им очень хорошо у себя дома».

Потом разговор увял, перешел на другие темы. Незадолго до нашего ухода, Ирене сказала мне:

— Поедем к нам ужинать… Мама сказала, чтобы я тебя пригласила.

В тот вечер, в вагоне поезда — Ирене со мной рядом, сеньора Лоайса напротив, — мы беседовали, сдвинув головы и говоря друг с другом шепотом. Пассажиры, ехавшие в Тигре, проходя по коридору, искоса понимающе и насмешливо поглядывали на нас. О чем мы говорили? Ни о чем и о многом.

Мы делились друг с другом мыслями на благо укрепления нашего сообщничества. Каждый из нас — дочь, мать, жених, — без сомнения, понимал ненормальность того положения, в котором мы оказались. В душе мы отвергали то, с чем на самом деле соглашались, и последовательное нарушение законов совести превращало нашу игру в мрачную авантюру. Самые противоречивые чувства совмещались в наших душах, точно круги от брошенного в воду камня, которые по мере расхождения сглаживаются, переходят друг в друга.