Ниже, на фризах — группы амуров на буйном римском пиру. Стрелы из их луков пронзают цементные сердца; с высоты многоугольной фаски, уходя на запад и на север, опускаются две грязно-серые стены здания, заключающего в себе сто тридцать тысяч кубических метров невидимой субстанции искусства, которое представляют театр «Колон» и Национальная Консерватория. Бальдер испытывает непонятную нежность к этому огромному зданию, украшенному балконами, капителями, ионическими колоннами и округлыми косяками. От волнения у него темнеет в глазах. Где-то там внутри должна быть Ирене, в каком-нибудь мрачном классе, на уроке пения у престарелого профессора. Пока Бальдер ждет Ирене, он разглядывает людей, беседующих у дубовой входной двери, под окнами с фигурной решеткой. На площадке лестницы с мраморными ступенями расхаживают швейцары в синих ливреях. Панели из яшмы в коринфском обрамлении кажутся желтыми рекламными щитами на фоне грязно-серых стен. В окнах второго этажа — матовые стекла, как в больнице. В просветах между колоннами — запыленные барельефы, изображающие лиру и лавровый венок. Бальдер смотрит на запад. Залитая солнцем улица Тукуман с круглыми вырезами в асфальте под зелеными купами деревьев упирается в каменный постамент и мраморную колонну, на которой стоит бронзовая фигура генерала. Электрические провода тянутся в вышине, как основа паутины, оставшейся несотканной. Бальдер снова смотрит на дверь консерватории, но Ирене все не идет.

На балюстраде греческие маски, темнеющие на серебристом фоне неба, беззвучно хохочут, открыв рты. Звонит трамвай, и Бальдер, терпение которого истощилось, заходит в кафе напротив.

В зале с деревянными стенами, украшенными зеркалами, многочисленные посетители играли в кости и беседовали о театральном сезоне; низкий белый потолок умножал шум и гам этого сборища второстепенных певцов, хористов, преподавателей музыки, машинистов сцены и танцовщиков.

Двое детей в белых пыльниках переезжают улицу на трехколесном велосипеде прямо перед тремя остановившимися автомобилями, полицейский в синей форме смотрит на детей, соображая, нарушают они правила или нет; дети поднимаются на тротуар, полицейский делает знак рукой, и за столиками кафе возобновляется адский шум.

Некоторые участники разговора стоят на тротуаре, облокотившись на подоконник, и беседуют с теми, кто внутри. Бальдер смотрит на часы — пять. Ирене обещала выйти в четыре. Он начинает беспокоиться, таинственный дровосек колет дрова в груди. Оглянувшись, подзывает официанта:

— Какой сегодня день?

— Среда.

— Как?.. А не четверг?

— Нет… Сегодня среда…

— Как же может быть среда?

— Сегодня среда… взгляните, — официант берет со столика газету, и Бальдер хлопает себя по лбу. Как может Ирене прийти, если они договорились, что встретятся в четверг в четыре часа дня? Успокоенный, Бальдер улыбается, качая головой, расплачивается, встает и думает: «Со мной что-то неладно!.. Эта девушка сведет меня с ума».

На другой день он снова прогуливался на углу у консерватории. В пять минут пятого из дверей, выходящих в сторону Серрито, высыпала пестрая стайка девушек, от которой отделились Ирене и Зулема.

Похолодало. Складки розового шелкового платья Ирене едва виднелись из-под легкого пальто небесно-голубого цвета с горностаевым воротником; под белой фетровой шляпкой лицо ее среди черных локонов казалось еще нежней и бледней. Она шла ленивой, но упругой походкой, небрежно держа в руке папку, а другой рукой придерживая полы пальто, которое облегало ее фигуру и подчеркивало округлость бедер и красивые ноги в коричневых туфлях.

Зулема в черном шелковом платье шла, слегка приоткрыв красные губы, и бросала быстрые взгляды на угол дома, где был вход в кафе. Поздоровалась с двумя небрежно одетыми молодыми людьми, которые в ответ едва приподняли шляпы, сдвинутые на затылок. Дойдя до угла, Ирене и Зулема быстро перешли улицу. Бальдер долго жал руки Ирене, потом она стала рядом, касаясь его плечом. Зулема, едва поздоровавшись, заявила, что не может составить им компанию, так как у нее «дополнительные репетиции», и тотчас ушла, не без лукавства наказав им «вести себя прилично». Они посмотрели ей вслед: она шла быстро, семеня короткими ногами.

— Наконец-то мы одни! — воскликнул Бальдер.

Он взял Ирене под руку, и они пошли по улице Тукуман.

Снова Эстанислао шел рядом с девушкой, грустный и взволнованный; в ее кошачьих глазах он видел мягкий вопрос, бередивший ему душу. Испытывал сумеречный страх, пожалуй даже тревогу, сознавая, что никогда не будет принадлежать ему этот цветок, воплощенный в образе девушки, которая идет мелкими шагами, прильнув к нему и устремив посветлевшие глаза на залитый солнцем тротуар и укрытые тенью стены домов. Время от времени они начинали говорить.

— Как я по тебе тосковал! — шептал он.

— А я? Я вас никогда не забывала. Сначала, правда, не думала, а потом… То и дело вспоминала вас. Не знаю, что со мной делалось…

— А я?..

Они не спеша обменивались редкими словами, словно бросали камни в глубокий колодец, подолгу ожидая всплеска.

— Ты рада?

— Да, я очень рада.

Говоря, Ирене поворачивала к нему лицо над горностаевым воротником, и каждая фраза дрожала в ее губах, полураскрытых как бы для поцелуя. Бальдер попытался погладить ее по щеке. Она слабо воспротивилась, прильнув к его плечу и сжав его руку, державшую ее за локоть, своими тонкими пальцами в замшевой перчатке.

Они похожи были на двух выздоравливающих после опасной болезни.

— Теперь мы больше не расстанемся, правда?

— Да, теперь мы больше не расстанемся…

Его повлекло к ней. Он обнял ее за талию и поцеловал в щеку, не обращая внимания на прохожих, которые поворачивали головы — добродетельные женщины бросали на них яростные взгляды, поборники строгих нравов возмущались бездеятельностью полиции, школьницы постарше долго смотрели им вслед.

Они шли, как по пустыне, переходя одну за другой пересекавшие проспект улицы. Не слышали ни отчаянных гудков автомобилей, ни звонков трамваев. Вдруг Ирене посмотрела на часы у входа в магазин и воскликнула: