Но подобное крайнее суждение нисколько не дальше отстоит от истинного понимания моих душевных свойств, чем инсинуации моих врагов. Они льют на меня ушаты грязи и называют чудовищем, ссылаясь на ту веселую непосредственность, с какой я повествую об известных своих поступках и даю к ним пояснения, как будто именно эта непосредственность и не является свидетельством моей неиспорченности, не доказывает с очевидностью, какой у меня отзывчивый и сердечный нрав.

С другой стороны, если уж мерить мои поступки, так самой высокой мерой: мерой моих страданий. Я столько выстрадал за свою жизнь. Не скрою, что постоянным источником душевных мук была для меня моя повышенная чувствительность, настолько обостренная, что, стоило мне, бывало, взглянуть на человека, я с уверенностью мог уловить тончайшие оттенки его мыслей и, что хуже всего, никогда не ошибался. Я отчетливо различал, как, в зависимости от обуревавших ее чувств, душа человека переливается всеми цветами, от багрового, когда он разгневан, до травянисто-зеленого, когда он испытывает нежность, подобно тому как луч лунного света, преломляясь в атмосфере, изменяет свою окраску в зависимости от плотности скопления водяных частиц. И мне не раз говорили потом:

— Помните, года три назад вы мне сказали что я думаю по такому-то поводу. Так вот, вы были тогда правы.

Так и шел я но жизни и, глядя в лица мужчин и женщин, без труда мог видеть, какие пружины управляют их стремлениями, какие страсти движут ими, неизменно угадывая по их уклончивым взглядам, по легкой дрожи в уголках губ, по едва заметному трепету ресниц их затаенные желания, их скрытую боль. И никогда я не был более одинок, чем тогда, когда все они были для меня как на ладони.

И вот, сам того не желая, я открыл для себя, что даже самые незначительные наши поступки замешаны на низких помыслах и люди, которые были в глазах своих ближних добрыми и порядочными, стали для меня тем, что Христос назвал гробами поваленными. Мое природное добродушие постепенно омрачилось, и я превратился в замкнутого и желчного субъекта. Но так я никогда не доберусь до того, ради чего затеял это повествование, то есть, собственно, до первопричины моего нынешнего бедственного положения. А началось все в тот самый день, когда меня дернул черт привести к сеньоре Икс злополучного горбунка.

У сеньоры Икс я был завсегдатаем и на меня там «имели виды», проча за меня одну из дочерей. Произошло это самым любопытным образом. Сеньора Икс так ловко обстряпала дело, что я и оглянуться не успел, как стал в этой семье своим человеком, причем действовала она наверняка и с точным расчетом, суть которого сводится к тому, что вам отказывают в глотке воды и ставят перед носом, хотите вы того или нет, непочатую бутылку. Можете себе представить, каково приходится человеку, которого мучит жажда. Когда его еще и подзуживают, что, дескать, ничего у тебя не выйдет. Я не преувеличиваю, есть свидетели. Так что совесть моя чиста. Более того, когда наши взаимоотношения оказались на грани разрыва, я поспешил сделать все возможное, чтобы этого не произошло, чем вызвал негодование друзей дома. И это тоже весьма любопытно. Многие матери одобряют подобного рода отношения между своими дочерьми и их женихами, и стоит вам потерять бдительность — если только на потерявшего бдительность может снизойти просветление, — вы с ужасом обнаруживаете, что дела зашли дальше, чем того позволяют приличия.

А теперь обратимся к горбунку, чтобы воздать каждому по заслугам его. Когда он в первый раз появился у меня, он был совершенно пьян, оскорбил старую служанку, которая вышла его встретить, и поднял такой гвалт, что, наверно, и на улице было слышно:

— В чем дело? Почему не гремит музыка в мою честь? Почему рабы, куда они к черту все запропастились, не спешат мне навстречу умащать мои чресла? Вместо нежных отроков с урыльниками на меня напустилась у входа какая-то смрадная, беззубая ведьма! Как вы только можете жить в такой трущобе? — И, окинув высокомерным взглядом свежевыкрашенные двери, воскликнул: — Да это же не жилище порядочного человека, а москательная лавка! Мне просто блевать хочется! Почему вы не догадались хотя бы окропить стены благовониями, зная кто придет? Или до вас не доходит, что здесь воняет скипидаром?

Каков наглец, а? И в эти руки попала моя судьба!

Это серьезно, милостивые государи, это очень серьезно.

Если начать по порядку, я познакомился с горбунком в кафе: я хорошо помню этот день. Я задумчиво сидел за столиком, уткнувшись носом в чашку, как вдруг, подняв глаза, обнаружил напротив себя горбатого человечка в одной рубашке, ножки которого болтались чуть ли не в полуметре от пола, внимательно наблюдавшего за мной и сидевшего самым неприличным способом: оседлав стул и облокотившись о его низкую спинку.

Из-за жары он только что скинул с себя пиджак и, почувствовав облегчение, зыркал теперь черными выпученными глазищами на игроков в бильярд. Был он таким коротышкой, что едва доставал плечами до поверхности стола. И, наблюдая, как я уже сказал, за игрой, он сочетал это занятие с не менее важным — внимательно поглядывал на свои часы, словно время, которое они ему сообщали, имело для него большее значение, чем то, которое обозначено было на огромных часах, украшавших стену заведения.

Но самым чудным в его облике, кроме, конечно, горба, была голова — квадратная, с вытянутым округлым лицом, похожая одновременно на мулью, если смотреть сбоку, и на лошадиную, если смотреть в фас.

Некоторое время я разглядывал уродца с любопытством, с каким смотрят на внезапно выпрыгнувшую откуда-то жабу; он же, нисколько не оскорбившись, произнес, обращаясь ко мне:

— Не будете ли вы столь любезны, кабальеро, позволить мне воспользоваться вашими спичками?

Улыбнувшись, я протянул ему коробок: человечек зажег наполовину выкуренную сигару и после короткой паузы, во время которой он пристально изучал меня, воскликнул:

— А вы симпатичный парень! Наверно, невесты за вами косяками ходят.

Лесть всегда приятна, даже если она исходит из уст такой уродины, и я весьма доброжелательно отвечал ему, что да, у меня действительно есть невеста, красавица, хотя я не совсем уверен, что она меня любит, на что незнакомец, которого я про себя сразу же окрестил Риголетто, с наставительным видом кивавший головой, пока я говорил, откликнулся:

— Не знаю почему, но как только я вас увидел, мне моментально пришла в голову мысль, что из таких вот парней и получаются со временем отличнейшие рогоносцы. — И не успел я прийти в себя от ошеломления, в которое этот скоморох поверг меня своей неслыханной наглостью, добавил: