потайных уголков сознания и мельтешили снова и снова, рисуя образ то Броуди, то мексиканки. Наконец,

усталость взяла верх, и я погрузился в чуткую поверхностную дремоту, в которой незнакомая старуха-

мексиканка кормила меня тортильей с гуакамоле, беспрестанно бормоча молитву, а я ел и ел. Вдруг взгляд

27

мой упал на руки, сжимающие лепешку, и я, охваченный ужасом, вскрикнул противным фальцетом: мои

длинные ногти были покрыты ярко-красным лаком. Старуха же засмеялась, ее тело сотрясал какой-то

демонический хохот, она запрокинула голову так, что не было видно ее испещренного морщинами смуглого

лица. Хохот становился все громче, на моих глазах она медленно превращалась в Броуди. И вот уже он

хохочет мне прямо в лицо, слегка подавшись всем телом вперед. Затем резко замолкает. Лицо его

приобретает зловещее выражение, глаза источают ненависть, он поднимается из кресла, и я вижу,

насколько он огромен. В ужасе я задираю голову вверх и понимаю, что превращаюсь в гнома, а Броуди,

напротив, продолжает расти, нависая надо мной угрожающей глыбой. Лишь под утро мне удалось забыться

глубоким долгожданным сном.

Меня разбудил будильник. Сквозь закрытые веки я ощутил солнечный свет, радостно

расположившийся в моей спальне. Щуря глаза, я бросил враждебный взгляд на часы и отключил сигнал

звонка. Хотелось натянуть одеяло на голову и предаться дремоте, но чувство уважения к Фредриксону

заставило вдеть ноги в тапки и идти пропускать через себя наступивший день.

Утро обещало быть жарким и безветренным, а следовательно, полдень принесет зной и ленивое

томление. Я надел приготовленную домработницей Августиной свежую льняную белую рубашку с коротким

рукавом и такие же брюки, завершив образ бежевыми замшевыми мокасинами на босую ногу.

Как всегда, завтракая на террасе, проглотил ненавистную овсянку и апельсиновый сок, хотя организм

требовал яичницу с беконом, сигару и кофе. Даниэла была в сговоре с Робертом и добросовестно

выполняла все его рекомендации относительно моего меню. Правда, это не мешало мне навещать

холодильник в ночные часы.

Позвонил Фредриксон и предупредил, что опоздает. Я чертыхнулся, жалея, что не задержался в

постели, и отправился в кабинет проверить почту. Ответив на письма и подписав документы, привезенные

вчера вечером курьером из корпорации, я уже собрался было спуститься на террасу. Но тут в дверь робко

постучали.

– Войдите, – крикнул я, чтоб стоявший за дверью мог расслышать.

Массивная дубовая дверь осторожно открылась, и на пороге появился Рик. Он смущенно

переминался с ноги на ногу. Затем, преодолев робость, делая широкие шаги, словно желая оставить на полу

как можно меньше следов, парень пересек кабинет и остановился возле стола.

– Доброе утро, мистер Харт. Вот, я купил то, что вы просили, – протянул он запечатанную в конверт

сим-карту.

– Привет, Рик. Спасибо, ты меня очень выручил, – я подошел к парню и благодарно пожал его

молодую сильную руку.

Зазвонил телефон. Рик тактично поспешил удалиться. По внутренней линии Майкл сообщил, что

подъехал Роберт.

Я спустился в холл. Фредриксон был, как всегда, в тщательно отутюженных брюках и рубашке в

голубых тонах, лишь ради жаркого дня он сделал исключение, не надев галстук и пиджак. Маленький,

субтильный, но при этом невероятно проницательный и талантливый последователь Гиппократа. Внешне он

напоминал рыбу. Узкое лицо, круглые глаза с отвисшими нижними веками, взирающие на мир через

круглую оправу очков, и маленькие пухлые губы. Лоб его покрывала испарина, он извлек носовой платок из

кармана брюк и, вытирая лицо и лысую голову, извинился:

– Привет, Дэн! Такая жара, похоже, все горожане решили пережить ее на Кейпе. Пришлось сорок

минут стоять перед мостом, вот и задержался.

– Пустяки, Роберт, – вяло пожимая его узкую ладонь, успокоил я. – Мой пульс за сорок минут

нисколько не изменился.

Мы прошли на террасу и расположились в тени на мягком угловом диване. Роберт неодобрительно