Шрифт:
Жена увидела, как изменилось его лицо. Она ничего не понимала. Она встревожилась.
— Слушай, Ник, что с тобой сегодня творится? Ты, наверное, перетрудился… Я вчера коньяк от тебя спрятала. Возьми, он в столе на кухне.
«Примета сбывается», — подумал Николай и, бросив машину, пошел на кухню. Коньяку он налил полстакана, подумал и немного разбавил горячим чаем.
Старик и Кошкин
Он спал. Ему было хорошо. Может быть, ему снилась грудь. Мягкая, белая, с большим темным соском, как у Кутгеут.
Он спал и сладко чмокал во сне, а Кутгеут сидела у потухшего очага не шелохнувшись. Она устала за день. В ярангу то и дело приходили все новые гости, и она не успевала разжигать костер, колоть лед, крошить мясо. Ребенок спал у нее за пазухой, укрытый мехом ее комбинезона, и она сидела тихо и слушала его, теплого, пахучего. Она не хотела вставать и снова готовить чай. Она не хотела его тревожить. Может быть, ему снилась тундра, белая, как грудь Кутгеут.
Вошел рыжий Кошкин. Он махнул рукой, сиди, мол, и сам разжег костер. Не глядя, повесил чайник на пятое звено цепи, где он висел раньше.
Он был здесь своим человеком.
Потом пришел усатый доктор Кузнецов. Он долго топтался в чоттагине, покашливал, осторожно сел на белую шкуру рядом с Кошкиным.
Молодой бригадир Лильи, муж Маши Кутгеут, влетел в ярангу стремительно, шумно чему-то засмеялся, сдернул малахай, кинул его в полог, сам уселся прямо на земле.
Все молчали. Слишком много и бесполезно было говорено с утра.
— Эх, доктор, — вздохнул Лильи, — давай завтра с Кергенто говорить.
— Мы еще с тобой поговорим, — усмехнулся Кошкин.
В пологе заворочался Кергенто. Он откинул шкуру, высунулся. Костер осветил коричневое, изрезанное морщинами заспанное лицо.
— Ииихх! — вздохнул старик Кергенто и закашлялся. — Завтра ехать. Далеко, совсем далеко, на усадьбу.
— Ишь ты, ловкач, ехать… — засмеялся Кошкин. — Устанешь ждать!
Любимец всей тундры, маленький рыжий Кошкин знал, что только один Кергенто его не может терпеть. Кергенто — отец Лильи. Когда-то Кергенто был бригадиром. Хорошим бригадиром. Ему даже медаль дали, «За трудовую доблесть».
А через неделю он отправился на дежурство, пряча за пазухой леденящую бутылку спирта. Сменщик-пастух нашел бригадира в десяти километрах от стада. Тот спал в снегу, блаженно улыбался, рядом стояла заботливо заткнутая бутылка. Пастух выпил последние граммы, закусил снегом, вздохнул и, не став будить бригадира, пошел собирать оленей. На всем пути валялись обглоданные остатки волчьего пиршества. В конце года бригада вышла на предпоследнее место. На отчетном собрании зоотехник Кошкин не пустил Кергенто в президиум, куда тот направился по привычке.
— Ты посиди в зале, так будет лучше.
Недобро сверкнули черные глаза Кергенто.
Он сидел, съежившись, и не глядел на сцену. Он не слышал слов. Так не слышат шума пурги, когда сидят в яранге у костра каждый со своими думами, как со своей кружкой. И когда сосед толкнул Кергенто в бок, тот по привычке вскинул руку и проголосовал, как все. Проголосовал за собственное снятие с бригадирства и за назначение на свое место Лильи, своего сына. Все это видели, но никто не смеялся. Горько было всем: бывшего бригадира любили, но правда и справедливость дороже.
С тех пор Кергенто противился всему, что замышлял Кошкин, а в стойбище привыкли слушаться старика.
Маша родила, когда Кузнецов был в другой бригаде. Усатый доктор, тихий, медлительный человек, два дня без ночевки гнал собак, а потом никак не мог понять, почему на него смотрит косо Кергенто, почему молчалива Маша, почему хмур ее муж, бригадир Лильи.
Кузнецов был новым человеком в тундре, и ему все еще не верилось, что он на Чукотке. Он мало говорил, но много работал, ежесекундно переживая свое пребывание здесь, в стране о которой мечтал еще в студенчестве, о которой ничего не знал, но которую любил неизвестно за что. И вот он здесь.
То, чего не мог понять Кузнецов, отлично знал Кошкин. И он сразу же послал в бригаду Лильи вездеход.
Вездеход встретили радостно. Но когда Кузнецов сказал, что на этом вездеходе Маша и ее дочка поедут в поселок, в больницу, Кергенто полоснул Кузнецова взглядом, крякнул и полез в полог.
Лильи как-то смущенно хихикнул и, потоптавшись около доктора, убежал в другую ярангу.
Через три дня приехал на нартах Кошкин.
— Не отдают роженицу? — спросил он у Кузнецова.
Кузнецов развел руками. У него был такой вид, как будто виноват в этом он сам.