Вечер
вернуться

Маковский Сергей Константинович
Шрифт:

VII. «И что же? Ровно через год, в Июне…»

И что же? Ровно через год, в Июне, до одури любви изведав плен, я бросил бриг у гибралтарских стен — и к Бахии приплыл-таки, на шхуне, Да, молодость, — чего не дашь взамен. Как я был горд и счастлив накануне! А за год-то в моей морской фортуне произошло довольно перемен, И денег прикопил, и стал матросом, не юнга, чай, — большим, густоволосым (мне было прозвище «Кудрявый гусь») и, кажется, не слишком тонконосым. Я так мечтал: посватаюсь, женюсь и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером — к отцу, тореро. След простыл. Беда! Я начал поиски: туда, сюда, в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам. Один ответ: весной сбежала. Да! Не то с заезжим русским офицером, не то с другим таким же кавалером, — в Европу, в Азию, невесть куда. Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку, я понял, что любовь и злость точь-в-точь одно… Ведь я любил, любил девчонку, а в мыслях: вот схватить бы, истолочь, да в море вышвырнуть, как падаль, прочь! И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…»

Но время лечить все: рубцы от ран, обиды сердца, медленное горе. Мою любовь угомонило море, развеял ветер, усыпил туман. Не скоро, а забыл, для новых стран и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре. Утешился. Сначала в Балтиморе, потом в горах Невады у гитан. Из порта в порт за грузом, без оглядки. Сегодня Рио, завтра Уругвай. В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки. На Яве чуть не померь: лихорадки. Тонул в тайфуне, — ну, думаю, прощай! Бывало невтерпеж, случалось — рай.

X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты, да господа в свой час. То здесь, то там, небось, научишься по кабакам прогуливать залежные дукаты. Да, времечко! Жилось. Команда — хваты. И сколько их, красавиц, льнуло к нам всех званий и мастей: марсельских дам, фузанских гейш, гречанок из Галаты… У нас, у моряков, особый дар. Хоть женщины охочи до обновок, да любят нас, будь только парень ловок, без умысла: за молодость и жар, за якоря и золотой загар и голубую вязь татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора спешили мы в Кале. Как вдруг — Норд-ост. Волна взбесилась, заливает мост. Тут я в Лагос укрылся от простора. На набережной — давка. Вдоль забора, смотрю, афиши в человечий рост. Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора… Что было! Разве скажешь? Не речист… Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы. Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый. И ровно в семь, за час, приглажен, чист, разглядывал я занавес «Минервы» и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…»

Запомнился мне вечер! Ни актрисы, ни действия не видел я грехом. Все — сцена, зал — летело кувырком, душа — котел, а сердце съели крысы… В антракт, собравшись с духом, за кулисы. Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом: Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом? И выпорхнула кланяться на бисы. Я все сказал: клялась ты, Нагарэль. Твой крест на мне. Куда бы ни бросала лиха судьба — в полярную метель, в водоворот тропического шквала, — на всех путях ты, маятная цель, звездой небес передо мной мерцала!

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри. Вон-на! У ней какой-то португалец. Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец, коль хочешь, приходи сегодня… в три, мой адрес — пять на площади Бари. И протянула надушенный палец. Как пьяный, вышел я, смешной страдалец: приду ужо, да только отопри! Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя, когда, в кромешной тьме, я подходил к назначенному дому. У перил я задержал шаги, беду почуя. Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя. Ощупал нож и — в двери. Отворил.

XIV. «Тогда ее увидел… раз одетой…»

Тогда ее увидел… раз одетой, и на столе хрусталь, вино, цветы, и тут же — наглого в углу тахты того синьора с длинной сигаретой. Мне в душу кровь ударила: Эй ты! Я сшиб его и волю дал кастету. Всего измял, расплющил, как галету, и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты. Затем уж к ней. Молись! — Хрипит от страху проклятая. И вдруг мою наваху как выдернет, да мне же в щеку: на! Боль чертова, но ненависть сильна. Я бросился опять. Кровь… тишина. Рука не дрогнула. Я не дал маху.