— Что я сказал?.. — припоминал Степанов. — Я сказал Наташе, что это слово грубое…

— Но заслуженное?

— Да…

— Вот видите! Вы почему-то не поинтересовались, идет ли речь вообще или о каком-либо конкретном человеке, а конкретный человек этот, как говорят, достойная женщина, с которой случилась беда… И вы, Михаил Николаевич, рубите вдруг с плеча топором!

— Это не так… Не так, Евгения Валентиновна… Я настойчиво пытался узнать: вопрос вообще или о ком-либо конкретном. Но она сказала, что просто так спрашивает…

— Михаил Николаевич, дети просто так не спрашивают. Всегда за вопросом стоит нечто конкретное: случай, факт… Всегда!

— Это верно…

Галкина помолчала, готовясь к самому неприятному в разговоре.

— Но это еще не все… Вы сами не знаете, как велико ваше влияние в городе! И вот девочка, когда одноклассники стали ее укорять, заявила: «Я права, а не вы. Права потому, что так думает и наш Михаил Николаевич!» Леня Калошин обвинил Белкину во вранье: «Наш Михаил Николаевич не может так думать!» — и ударил ее. Началась драка… А потом какая-то другая девочка, которая была в коридоре, подтвердила, что Белкина не врет… Мальчик не мог заниматься, его отвели в землянку. Матери не было, но, когда она вернулась, видимо, выпытала о причинах драки.

Степанов сидел озадаченный. Словно издалека слышал он голос Галкиной:

— Мать Лени собрала вещички, взяла ребенка и решила уехать в Бежицу, к сестре…

— Уехала? — сдержанно спросил Степанов.

— Соседи отговорили… Да и Леня стал у двери и не пускает мать…

— Спасибо, — сказал Степанов и поднялся.

Галкина ожидала всего чего угодно, только не этой лаконичной концовки разговора и недоуменно посмотрела на Степанова.

— Благодарю вас, — повторил он, оделся и вышел на улицу.

Галкина положила руки на стол, сцепила пальцы и задумалась.

Мальчики и девочки, учившиеся в школе, как и взрослые, пережили чрезмерно много. И жизнь раньше времени вооружила их житейской мудростью и даже стариковской осмотрительностью. Кто был пособником ненавистных оккупантов? Конечно же, полицаи, старосты и другие предатели, которых давно постигла суровая, но заслуженная кара. Как будто все ясно… Но вот соседка тетя Нюша стирала немецкому офицеру белье и получала за это деньги и продукты… А соседка напротив, у которой уцелела корова, продавала немцам молоко… Возьмет какой-нибудь неумный и недобрый человек и скажет теперь: «Пособники!» А ведь это не так. В оккупации надо было как-то продержаться, чтобы выжить…

И вот безмолвно сложившееся товарищество много перестрадавших людей сотрясает происшествие в школе. И настораживает: если сегодня можно вот так оскорбить одну и не заметить этого, значит, завтра можно оскорбить другую, третью и усугубить и без того сильное у некоторых чувство вины неизвестно за что…

Но почему же он, Степанов, ничего не знал, что произошло у Лени? А мог бы знать! Должен был знать!

Никто из горожан ничего не скажет ему в упрек, но и не простят. И правильно! Это только доказывает, что люди сохранили в себе, пронесли через унижения, бесправие и муки оккупации все человеческое. Досадно было одно: он совсем не хотел обижать кого-либо, ответил на вопрос как бы абстрактный, а жестокий ответ пришелся на живого человека!

Вера решила навестить Пелагею Тихоновну: давно у нее не была, да и часок-другой свободный выдался. Но случилось так, что сама Пелагея Тихоновна заглянула в подвал, где жила Вера.

Чуть ли не каждый день наведывалась Пелагея Тихоновна в райком партии, хотя, казалось бы, зачем сыну, останься он в живых, писать на адрес райкома?.. Она утешала себя тем, что он не мог знать, что их дом остался цел, а сама она, слава богу, вернулась.

В райкоме ее уже хорошо знали, и сегодня тоже, едва Пелагея Тихоновна показалась в дверях, инструктор, молодая женщина, отрицательно покачала головой: «Нет… Нет… Нет…»

Тем не менее Пелагея Тихоновна подошла к столу и, тяжело вздохнув, начала — в какой раз! — перебирать треугольники и конверты; некоторые из них уже были порядком замызганы.

— Нету… — убедилась Пелагея Тихоновна, но не ушла, а опустилась на табуретку. — А твой пишет? — спросила у инструктора уже на правах старой знакомой.

Не отрывая взгляда от бумаг, которыми была занята, инструктор ответила:

— Все мои мужья на фронте… И ни один не пишет…

— Что говоришь-то? — удивилась Пелагея Тихоновна.

— Не успела я мужем обзавестись… Воюет мой суженый-желанный… Вот так-то, Тихоновна… А ты, случайно, не знаешь, Клецова вернулась?

— Которая? — Половина Дебрянска была из Клецовых и Калошиных…

Взяв конверт, инструктор прочла:

— Татьяна Михайловна.

— Господи! — спохватилась Пелагея Тихоновна. — Как же я не заметила письма! Говорят, вернулась…

— А мы не можем ее найти.

— Дай-ка мне… — Пелагея Тихоновна решительно взяла конверт. — Найду. Не иголка в стогу.