— Ба, кто к нам пожаловал! — шепнул Харальд, указывая на дверь. Не тот ли это чех или румын, который за Амрай посуду подбирает? Коллекционер тарелок и ложек.

— Это он. Как-то я застигла его у наших мусорных бачков. Бывают же такие странные люди, — сквозь зубы процедила Марго.

— Ну и образина! Такое впечатление, что он случайно стал человеком. На самом деле Господь собирался сотворить из него свинью.

— Ну и язва же ты, Харальд! — полушутя одернула его Инес.

— Все было именно так: Господь как раз возился с лепешкой человеческой плоти. И вдруг телефонный звонок: «Шеф, люди — по уши в свинстве. Они хотят мира и лада, мира!» Тут ему пришлось оставить свой ком и бросить целую пригоршню несправедливости. Потом он вернулся и лоб морщит. Гм? Что же я хотел сочинить-то из этой плоти? Ах, да! Свинью хотел сделать.

Инес привстала, силясь разглядеть Амрай.

— Почему, собственно, ты ходишь по воскресеньям в церковь? — холодно спросила Марго.

— Потому что в Бога верую.

— …

— Он — высшая форма несправедливости, какую только можно вообразить. Это достойно поклонения. Не находишь?

— Ты еще и гордишься своим цинизмом.

— Я реалист.

— Тот, кто презирает людей, никакой не реалист.

— Да, сказать, что я люблю их, было бы преувеличением.

— Потому что сам себя не уважаешь, не говоря уж о том, что не любишь.

— О! Искусство любви. Учиться самоприятию. Позволять себе слабости. Вслушиваться в себя, вглядываться, внюхиваться.

— Вот поэтому у тебя и нет перспективы, Харальд!

— Что-что?

— Ты опустошен, как мех без капли вина.

— Весьма образно.

— Кто расстается со своей болью, расстается с божественностью, говорит Штифтер.

— На меньшее он не согласен.

— Не согласен.

— Ах, как все вы велеречивы. Прямо раздуши душу. Религия чувств! Страсти! Возврат к варварству.

— Или просто страх.

— Перед чем же?

— Перед жизнью, Харальд. Циника побеждают лишь одним оружием.

— Интересно, каким?

— Страстный еще не значит глупый.

— Сейчас услышу слово «страсть».

— Разумеется.

— Даже разумеется? Вещай, учитель, и врачуй мне душу.

— Господа уже выбрали? — с должным подобострастием поинтересовался Гуэрри.

— Мы еще не всех дождались, — сверкнув ледяной улыбкой, ответил Харальд.

За другими столиками только и было разговору, что о провалившемся с треском фортепьянном концерте. Настроение мало-помалу поднималось. Языки развязывались — вино есть вино. Вскоре событие предстало таким забавным, что хоть со смеху помирай, особенно потешал этот нескладный парень, что оказался вдруг на сцене. Какой-то коротко стриженный, но бородатый мужчина в зелено-сером национальном наряде подскочил на месте и принялся изображать недотепу. Стол исходил визгом. Единодушно созрело даже такое мнение, что если бы не этот казус, вечер показался бы утомительным. Да и Бенанжели этот не Бог весть что. У нас есть и получше. Это подал голос Реж, главный режиссер телевидения. Фройляйн Шпигель, сидевшая рядом, расслабила мышцы серьезности, и вишневый ротик захлебывался смехом.

— Мне тяжело, когда ты так со мной разговариваешь, — в отчаянии призналась Инес, прислонившись спиной к телефону-автомату.

— Знаешь ли ты, отчего мне тяжело, — ответила Амрай.

— Это непременно здесь надо обсуждать?

— Хочешь знать, отчего мне тяжело. Конечно, не хочешь. Ни отчего, ни почему.

— Амрай, мы знаем друг друга чуть ли не всю жизнь.

— Не увиливай!

— …

— В последний раз говорю тебе, Инес, чтобы ты прекратила дружбу с моим бывшим. Я знаю, что вы переписываетесь. И знаю, что видитесь. ЛИБО АМБРОС, ЛИБО Я!!

— Да не кричи ты! Тебе больно, но ты несправедлива. Что я могу поделать, если ты просто не в состоянии переступить. Лишь потому, что у тебя не заладилось с Маттео, ты опять вдруг начала цепляться за Амброса. Поговорите друг с другом. Разведитесь наконец.

— Мне уже невыносимо, что он стоит между нами. Я чувствую, он не отпустит меня. Он говорит обо мне…

— Он не говорит о тебе! Никто о тебе не говорит. Вы живете врозь уже много лет. У тебя были свои причины. Чего ты, собственно, хочешь?

Дверь распахнулась, и к ним неестественно широким шагом приблизилась фройляйн Шпигель, она была краснее вареного рака и не вполне управляемо размахивала руками.

— Фу! — она громко перевела дух и улыбнулась Инес. — Сил моих больше нет. А знаете, что делает мой друг, когда мне уже невмоготу. Он запускает руку мне в трусики и треплет мое гнездышко. А потом еще круче!

И ее такой смех разобрал, что она убралась, прервавшись на полуслове, от греха подальше. Инес помолчала какое-то время, прислушиваясь к пению, рвущемуся из души фройляйн Шпигель.