Излишне было поучать Георга, напоминать, чтобы теперь он был вдвойне осторожен: в долине поселилась зависть, а нынешние девицы — неряхи и распустехи. Однако дряхлая матушка не уставала поучать каждый раз, когда он садился на трактор, на свой зеленый «Дойтц», чтобы с грохотом двинуться в город.

И окна второго дома мало-помалу потускнели, поскольку он продолжал пустовать. Георг и его сдал, а для короткого сна ему служила комната, где он вырос.

Он поставил третий дом, скорее забавы ради, так как после работы, по его уверениям, оставался куда как бодрым и предприимчивым, а шататься по дискотекам, пивным и кафешкам — только деньгами сорить. В итоге третьей попытки, своего рода придури, как было сказано, получилось миниатюрное бунгало. Георг рассчитывал теперь всего лишь на одного ребенка, сына, которому предстоит взять в свои руки деревенское хозяйство отца. Большего количества детей он, действительно, уже не может себе позволить, поскольку положение в мире явно не радует. А этого никак нельзя не учитывать.

Бунгало поблекло от пыли и было сдано в свой черед. На сей раз — польскому музыканту, Владиславу Станеку, завершителю — истинная правда — традиции Шопена, человеку, который так настрадался в Кракове от угольной пыли, что решил остаться в Рейнской долине и дышать ее свежим воздухом. Это был, между прочим, тот самый пожилой господин, который однажды хотел заставить полицейского Эдуарда Флоре, или Эсбепе, играть Баха как Шопена.

Когда душными летними вечерами Георг лежал в своей комнатенке, исколотый стерней свежескошенных лугов, посеревший от сухой цветочной пыльцы, когда все кругом полнилось необычайно пряным запахом жатвы, когда через узкое окошко он глядел на пылающий горизонт, на нос Почивающего Папы — иметь более широкий вид не позволял коридор долины, — в такие минуты у него скорбела душа и его охватывала тоска по дому. Боже, чего бы ни отдал он, чтобы найти наконец блаженное успокоение у плеча девушки-землячки. Такой, что пошла бы за него, а не за его хоромы. Чего ни отдал бы он за простую утеху — утопить голову в мягком ложе между ее подбородком и грудью и болтать, болтать обо всем, что ни придет в голову.

Не разумнее ли продать сейчас старый «дойтц» и обзавестись благородным сверхмощным «фендтом»? Или, может, вступить в техобъединение, позволявшее окрестным крестьянам содержать в порядке общинные транспортные средства, снизив тем самым расходы на свое машинное хозяйство.

Четвертое строение Георга, пусть и далеко не завершенное, выдавало, можно сказать, отречение от матримониальных замыслов. Теперь ему было важно построить дом для себя одного. Ему рисовался маленький замок. Чтобы хоть боль его обрела красивое пристанище. Три башни в виде округлых обрубков подавались в оправе какого-то более чем странного уюта и венчались щипцовой крышей. Разумеется, непременная белая штукатурка, зеленые ставни, стены вокруг огорода и туи в конце концов могли бы как-то скрасить общий вид. Ведь в такое время, когда мир, того и гляди, сползет в пропасть, следует и о себе подумать и хоть несколько последних годочков побаловать себя уютным и красивым бытом.

Кто хотел убить Мауди Латур? И еще важнее: по каким мотивам? Если теперь ясно, что это не было преступлением на сексуальной почве, чем же это могло быть? Разбойным нападением? Но, согласно показаниям Амрай Латур-Бауэрмайстер, девочка никогда не брала с собой денег. Такая якобы причуда. Бумага, металл вызывали у нее отвращение. И дело тут не в гигиене, а в моральных соображениях. Поскольку люди, прикасаясь к ним, всегда испытывают угрызения совести. Удивительно, как эти мысли пришли в голову пятнадцатилетней девочке. Но что же в конце концов произошло в те ночи — в четверг 22 апреля и в субботу на 25-е? Может быть, все-таки попытка изнасилования. Девочка сопротивлялась и заставила преступника запаниковать. Конечно, она кричала. Он намеревался убить ее, задушить, чтобы потом над ней надругаться. Однако что-то удержало его? Что? Или кто? Кто-нибудь из проезжавших в это время по дамбе? В такое-то ненастье? И с какой же целью? Даммштрассе никуда не ведет. Или, можно сказать, ведет в пустоту, стелясь вдоль Рейна. Ревность? Акт мести? Протоколы дознания не дают ни малейшей зацепки. Никто из одноклассников Мауди не упомянул ни одного несчастно влюбленного в нее юношу, ни одного обиженного. Кому понадобилось лишать жизни этого человека? По каким причинам? И почему до сих пор молчит Мауди Латур? Разумеется, она перенесла шок и испытывает страх: ведь преступник может появиться вновь. Но скрывается ли за всем этим нечто большее? В чем истинная суть всей этой истории?

Таковы были размышления и вопросы, которые Изюмов выносил на всеобщее обсуждение в некоторых из своих бесчисленных статей и заметок. Двадцатисемилетний Константин Серафимович Изюмов за свою образцовую почти десятилетнюю работу был повышен в должности до заведующего отделом местной хроники. Однако радостнее он не стал. Совершённое преступление так занимало его фантазию, что в этом за ним не мог угнаться ни один из газетчиков. То ли потому, что он, как известно, был последним, кто видел и слышал Мауди перед ее исчезновением. То ли потому, что на него опять нахлынули воспоминания о тайне того вечера в «Галло неро», когда ребенок в приступе безумия обнимал и целовал всех посетителей и лишь на его, изюмовских, коленях успокоился и затих. А может быть, потому, что этот случай дал ему возможность изучать туманную рейнтальскую душу, тайна которой открывается лишь в том, как задумано и осуществлено здесь преступление.

Дело в том, что любое преступление, любая кража или акт насилия совершаются в долине весьма курьезным образом. Едва ли фабула какого-либо нарушения закона обходилась тут без определенной доли иронии. Взять хотя бы случай с восьмидесятилетней пенсионеркой из Санкт-Рота, которая украла в супермаркете замороженную до гранитной твердости курицу, спрятала ее под шляпой, а в конечном счете, поскольку очереди в кассу не было видно конца, упала в обморок. Заледеневшая птица, подобно наркозу, заморозила ей мозги. Или инцидент с тем порядочным и всеми любимым горожанином шестидесяти двух лет, который до того, как покуситься на соседских малолеток, устроил нечто вроде зоопарка с маленькими зверюшками, которых разрешалось гладить, а также начал разводить ланей — и все это с целью завлечь к себе мальчишек.

Изюмов частенько до ночи засиживался на своем благоухающем политурой рабочем месте, занимаясь интерпретацией обвинительных заключений и обоснований вердиктов местных судов. Да, такой у него теперь был конек. Как и в этом случае, с попыткой убийства Мауди Латур.

Он склонился над стопкой бумаг и, плетя почти бесцветным карандашом каллиграфический узор, делал свои записи. Его письменный стол был точно сторожевой пост в сонном ночном зале.

Стол Изюмова, как и все письменные столы в редакции «Тат», находился под защитой торчащих перед ним искусственных древес в пластмассовых горшках. Это было своего рода проявлением гуманности в отношении бедняг, все еще слабых в машинописи, дабы создать им кое-какой заслон от постоянного подшучивания коллег, а также защитной мерой для тех, у которых взгляд визави просто-напросто перекусывал нить мысли.

Поскольку издатель Хансмариус Зот придавал немалое значение окружающей среде в этом многоместном бюро, он в больших количествах закупал синтетическую зелень. Вернее, выменивал ее на услугу. Взамен фирма «Флоральдекор» получала под свою рекламу целую газетную полосу, на которой могла развернуть всю палитру искусственной флоры, наложенную на эйфорический текст под заголовком: Сочная зелень и пышный цвет — вечная свежесть без воды и ухода.

— Н-да, милый мой, — любил говорить Зот во время ежедневных обедов с рейнтальским президентом, — по-настоящему большой бизнес — это бартер. Тут ты, Куно, вообще не увидишь денег.