— Я не чувствую ничего, что не чувствовала бы раньше. Я не вижу ничего, что не видела бы раньше…

~~~

Лето сгорело, как спичка. Оно было коротким, за какую-то неделю нещадно опалило город и всю округу. В конце августа грянул трехчасовой ливень, и небо стало уже осенним, затянулось шелком, прошедшим химчистку в испарениях прирейнской индустрии. На кленах зажглись первые желтые листья.

Ромбахи опять в полном составе уехали в Раполло. Инес сочла возможным пребывание Рюди на вилле под Монталлегро, хотя Харальд был против. Но ведь за эти пять недель Эстер и Рюди засохли бы от горя. А два трупа юных влюбленных — это было уже недопустимо. Рюди без слов понимал старого, почти безмолвствующего Ромбаха, однако терпеливо сторонился Харальда с его циничными репликами. Руки влюбленных по-прежнему казались сросшимися, правда, однажды из уст Рюди вырвались гневные слова:

— Этим самым я официально прекращаю наши отношения.

Это было сказано в один из глохнущих от звона цикад вечеров, за раскидистыми олеандрами. Инес ненароком подслушала это выяснение отношений. Но уже на следующее утро Рюди рассиропился сахарными речами в комнате Эстер, и Инес показалось, что она видела на подносе какой-то конверт. Или это была всего лишь салфетка?

Мауди прожила лето дома. Изредка для разрядки наведывалась в город или в пойменные луга. А вообще-то почти не выходила. Разве что за покупками. Ее не тянуло ни в «Ризико», ни в кафе «Грау». Не хотелось и у себя видеть гостей, даже Стива, столь серьезно заболевшего любовью, что он уже и есть не мог и в довершение всего — в июле до нее дошел слух — пытался отравиться выхлопом своего маленького мотоцикла. Попытка не удалась, он вынужден был жить со своим горем и дальше.

Снова наступила полоса молчания, в день она произносила не больше двух-трех слов. Словно опять превратилась в того ребенка, который мог выносить тишину, мучительную даже для невозмутимой души Марго. Однако она стойко выдерживала безмолвие Мауди. С бесконечным терпением она внушала Амрай, чтобы та не мешала молчаливым раздумьям ребенка. Мауди сама знает, как ей перестрадать то страшное событие на берегу Рейна. Тем не менее Амрай собралась показать Мауди психотерапевтам. Но утром того дня, на который назначили первое заседание комиссии, Мауди исчезла. На кухонном столе лежала записка:

Вернусь вечером. Мамочка, не сердись. Целую. Любящая тебя Мауди.

Она поднялась на Мариенру, где провела весь день. Рвала землянику, чтобы утолить голод, поспала часок в тени буков. Любезным, участливым и понимающим, но при этом таким назойливым допросам психоаналитиков она предпочла «Дуинские элегии» Рильке, целые строфы которых, следуя примеру бабушки, выучила наизусть. В уже сочтенные дни лета, когда раскаленный воздух сгущался до рваных сверкающих нитей, она лежала распластавшись в тени серебристой ивы, высокая крона которой затемняла Комнату бедных грешников, что и послужило поводом именно так назвать ее. В sisters corner она уже не заглядывала, и хижина помаленьку догнивала. Плакаты с рептилиями сморщились и выцветали, а комодский варан по-прежнему печально созерцал индонезийское небо.

Мауди много читала. «Утренняя заря» Ницше, «Пестрые камни» Штифтера. Но и старые растрепанные детские книжки «Ханни и Нанни».

Только одна душа могла бы рассчитывать на заслуженное право видеть этого совершенно обособленного человека. Стив. Он мог бы видеть эти морщинки на лбу, когда она теряла мысль, законспектированную в тетради. Эти движения губ, когда она как бы вторила его чтению. И вновь были бы короткие паузы, когда встречаются взгляды. Повторение и заучивание какого-нибудь слова, оборота. Он мог бы видеть это веснушчатое лицо с играющими на щеках тенями ивовых, покрытых шелковистым пушком листьев. Красные от загара плечи. Гудящего поблизости шмеля. Слышать короткое английское Shit![25], когда у нее немела левая нога, что после болезни случалось так часто… Стив сидел бы рядом с девушкой, не позволяя себе прикоснуться к ней. И возможно, он думал бы о том, что именно ради такого мгновения и стоило родиться на свет мужчиной. Довольно было одного этого образа, просто видеть любимого человека и не прикасаться к нему. Ведь объятие сделало бы его сейчас виноватым перед так любимым ТЫ.

Потом лето было продано осени. А для семьи Латур это означало расставание с Елеонской, 12. С домам сердца, как когда-то назвала виллу Марго. Взамен нашли светлую квартиру в новом доме на улице Трех волхвов, близ площади Симона Зилота. Это — Апостольский квартал, примыкающий к старому городу на стороне Св. Якова, то есть место вполне подходящее. Не так чтобы совсем тихо, но и не сказать, что очень шумно. И так, и этак — смотря по обстоятельствам. Переезд состоялся в первую неделю сентября.

В те дни остроглазые соседки наблюдали сквозь промытые нашатырем стекла, как новый трактор с прицепом — сверкающий красным лаком «фендт» грохотал то наверх, в сторону Елеонской, то обратно. Георг помог женщинам при переезде. Он просто каким-то на удивление ненавязчивым образом оказался рядом, хотя никто не просил его о помощи. А для него было истинным наслаждением сидеть за кухонным столом с тремя такими благородными дамами, разгонять их печаль своими шутками, вбирать мясистыми ноздрями тонкий аромат духов. Он не мог надышаться воздухом этой облитой голубым кафелем кухни, где все указывало на близкое прощание с домом. Коробки и картонки. Древесная шерсть. Выдвинутые ящики, распахнутые дверцы.

В тот момент, когда он, силясь подцепить ложкой и вилкой порцию спагетти, подобающую вместимости рта, погрузил свою бороду в тарелку, Амрай бросила взгляд на его мохнатые предплечья, которые, однако, демонстрировали и гладкую чистую кожу. Затем, когда он, можно сказать, двумя пальцами, точно спичечный коробок, поднял ее туалетный столик, чтобы погрузить на прицеп, внимание Амрай привлекли его обнаженные лопатки. И наконец, когда он не мог удержаться от смеха, глядя на ее неловкое обращение с отверткой, и потешался с таким безобидным озорством, она вдруг почувствовала, как в душу ей повеяло бризом влюбленности.