Очень показательна вступительная редакционная статья «Литературного наследства». В ней отмечается большое значение труда Дурылина, не имеющего прецедентов ни в русской, ни в зарубежной науке о Гёте. Но дальше идёт разбор «больших недостатков»: «…работа С. Н. Дурылина далека от того, чтобы дать марксистское исследование темы во всём её объёме. Своё исследование С. Н. Дурылин строит почти исключительно на материале личных встреч Гёте с Россией его эпохи <…> используя всё остальное лишь постольку, поскольку это необходимо для создания определённого исторического фона, для реставрации исторической обстановки, в условиях которой эти встречи происходили и вне которой совершенно не может быть понят их исторический и классовый смысл». Ему «не хватает методологической чёткости и глубины проникновения марксиста». «Там, где нужен острый скальпель марксистского анализа <…> автор работает обычным ножом». Становится понятным, как трудно было Дурылину не только публиковать, но и писать монументальные исследования на интересующие его темы, не вписывающиеся в марксистскую идеологию.

В Киржаче С. Н. Дурылин закончил четырнадцатую тетрадь книги «В своём углу». Продолжал работать над Леонтьевым, Розановым, Ап. Григорьевым — «в стол». Туда же легла статья «Гаршин и Глеб Успенский». Написал две пьесы: «Домик в Коломне» по мотивам поэмы Пушкина, и «Пушкин в Арзамасе». Для души записал, что вспомнилось о маме и бабушке. Не для печати он занимается «историей славянофильства как мировоззрения и философемы» [408] . Размышляя о славянофилах, сетовал, что были они слишком «благополучны» и, не зная нужды, не стремились отдавать в печать свои мысли (в отличие от «западников»), их «разговоры» не ушли в статьи. Вот и добрый его знакомый, философ и историк культуры Владимир Александрович Кожевников, скончавшийся в 1917 году, «был славянофил — и какой ужас! — восклицает Дурылин, — был богат — и оттого не был писателем, и всё пропало — все его неописуемые и неисчислимые знания» [409] .

Для заработка Дурылин пишет статьи в журналы, делает инсценировки. Издательство Политкаторжан напечатало в 1932 году две статьи: «Декабрист без декабря. П. А. Вяземский», «Декабристы и их время», подписанные «Н. Кутанов». В Вяземском Дурылин увидел одну из центральных фигур «Пушкинского тридцатилетия русской литературы». В. Д. Бонч-Бруевич в редактируемых им сборниках «Звенья» опубликовал «Гоголь и Аксаковы» (1934) и «В. М. Гаршин. Из записок биографа» (1935). На эту работу будут ссылаться исследователи творчества Гаршина. В ней Дурылин использовал наименее разработанные эпизоды биографии писателя: его отношение к революции, его знакомство с Львом Толстым, дружбу с Г. И. Успенским, обстоятельства его кончины. И всё же Дурылин считал, что главная его книга о Гаршине не написана. На книжке «Репин и Гаршин» (1926) — посвящение Ирине Алексеевне: «Милой Арише дарю этот обломочек книги моей о Гаршине, которую не суждено было мне написать. С. Д. Болшево, 1940, 6, II» [410] . (Все свои опубликованные работы Сергей Николаевич дарил Ирине Алексеевне, часто со словами благодарности за помощь и заботу, без которой не мог бы не только работать, но и выжить.) Ю. Г. Оксман в период подготовки им тома писем Гаршина вступает в переписку с С. Н. Дурылиным для взаимной информации, а в вышедшей книге благодарит его (среди прочих) за ценные указания [411] .

При исключительной памяти и работоспособности Сергей Николаевич мог быстро и одновременно выполнять несколько различных по темам работ, но устраивать свои труды в печать он не умел. Ирина Алексеевна помимо обычных своих хлопот по обустройству быта, приёму гостей начинает помогать Сергею Николаевичу в его работе: пишет под его диктовку, делает выписки из книг, ездит в Москву с различными поручениями, развозит по редакциям статьи для печати, объезжает адресатов Сергея Николаевича и передаёт его письма, привозит в Киржач нужные книги, часто с автографами, а также рукописи Сергея Николаевича и другие ценные документы, оставленные на хранение у разных знакомых на время ссылки. Постепенно перевезла (как оказалось, к несчастью) значительную часть архива. Сергея Николаевича беспокоит здоровье Ирины Алексеевны, она часто болеет, у неё возобновился кашель, что после перенесённого туберкулёза вызывает опасение. К тому же её лишили продовольственной карточки как домашнюю хозяйку. Но заниматься собой ей некогда, а уныние ей не свойственно.

Между тем из Москвы вести шли и печальные, и тревожные. Исчезали дорогие сердцу люди: с 1930 года после третьего ареста в лагере под Котласом Сергей Сидоров, ставший священником в 1921 году, в 1931-м были арестованы Сергей Михайлович Соловьёв, Сергей Алексеевич Никитин. В 1932-м вторично арестован Сергей Фудель, после лагеря он в ссылке. В 1933-м арестован о. Павел Флоренский. Многие близкие оказались в тюрьмах и ссылках. Ещё в 1929-м началась кампания против ГАХНа. Академию обвиняли в том, что она стала цитаделью буржуазной идеологии. В 1930 году Академию закрыли.

В 1933 году Сергей Николаевич благодаря помощи В. Д. Бонч-Бруевича и И. С. Зильберштейна получил разрешение ОГПУ выехать на два месяца в Москву на лечение (у него целый букет болезней: застарелый порок сердца, плексит, частые ангины, слепнущие глаза, глохнувшие уши). С 7 мая по 7 июля он жил на Маросейке у сестры Ирины Алексеевны Александры Алексеевны (Шуры) и её мужа Ивана Фёдоровича Виноградовых. Лечение он совмещает с хлопотами о разрешении вернуться в Москву. Собирает документы, справки, ходатайства и отвозит их П. Г. Смидовичу, замещающему в это время М. И. Калинина на посту председателя ЦИКа. В сентябре снова выезжал в Москву. Текст сопроводительного документа проясняет статус Дурылина в Киржаче: «Справка. Выдана a/в Дурылину Сергею Николаевичу в том, что ему разрешён временный выезд в гор. Москву на консультацию к врачу специалисту сроком на 5 дней с 16/IX по 20/IX 33 г. По прибытии обязан явкой в комендатуру ОГПУ для отметки. По возвращении настоящая справка подлежит возврату в Киржачское РО» [412] .

Приближался срок окончания ссылки. Перед возвращением в Москву Сергей Николаевич предложил Ирине Алексеевне оформить гражданский брак — так будет проще в отношениях с властями и с окружающими, кроме того, предстоит прописаться на площадь сестры Ирины Алексеевны (другого жилья нет), а для этого нужны основания. Свидетельство о браке, выданное 29 июля 1933 года Киржачским загсом, ничего не изменило в их отношениях, она оставалась духовной дочерью священника Сергия Дурылина, а для окружающих — его женой. Пошли слухи, сплетни. Об этом хорошо написала Валерия Дмитриевна Пришвина в книге «Невидимый град»: «И вспоминается мне сейчас, когда пишу эти строки, рассказ Михаила Александровича [Новосёлова] о том, как он встретил в те годы однажды на улице Сергея Николаевича Дурылина, который вернулся из ссылки. Михаил Александрович уже знал, что Дурылина выходила от тяжёлой болезни, прямо сказать, спасла <…> не то послушница, не то молодая монахиня. Было известно, что они теперь жили вместе, и как круги по воде расходились и множились разговоры о том, что, переступив через обеты, они живут теперь как муж и жена. Кто знал об их подлинной жизни и подлинных отношениях? Конечно, они полюбили друг друга, потому что, перетерпев пересуды и осуждение, вместе дожили до старости. Не знаю, так ли, но говорили о том, что Дурылин должен был снять с себя сан — он стал позднее известным искусствоведом. Знаю только, что в их квартире оставался образ Спасителя, и никогда не угасала перед ним лампада. Рассказ об этой встрече на улице с Дурылиным у Михаила Александровича был короток и заключался в том, что Дурылин, увидев старого друга, бросился к нему на шею со слезами, а Михаил Александрович не оттолкнул, но и не смог ответить участием на его порыв, предоставив Дурылина одного его судьбе. Хорошо помню, что меня что-то тогда в этом задело.

Как понятно теперь, что оба они были правы. Ведь Олег [413] писал и писал о возможности любви двух людей — мужчины и женщины, сохраняющих чистоту друг друга, но живущих рядом. Может быть, и здесь блеснул свет писем Иоанна Златоуста к Олимпиаде. <…> Но время наше было суровое, и Михаил Александрович стоял на страже последних оплотов Церкви — могли он тогда рассуждать о чём-то другом? <…> Сейчас я думаю, что на последнем Суде найдут оправдание обе правды: и тех, кому удалось пройти свой путь по прямой, и тех, кто прокладывал собственной судьбой какие-то новые пути, никому из окружающих не понятные. Может быть, это были знаки уже нового времени <…> — монашество в миру?» [414]