— Я хилая,

и к тому же немного горбатая,

я не расту, как следует,

и меня можно принять за древнюю старуху, когда я сижу в кровати на верхнем этаже и смотрю в пустоту, поедая финики и орехи,

а на самом-то деле мне еще и тридцати не исполнилось,

старая-престарая девочка, которую кто-то с интересом рассматривает из другого времени и места в истории!

Дрейф записывал так быстро, как только мог,

все казалось ему ясным и понятным,

только вот последние ее слова он не совсем понял:

— Кто-то с интересом рассматривает вас из другого времени и места в истории?

Вопрос его звучал так, словно он решал кроссворд:

— Кто бы это мог быть?

— Та, которая все это пишет, господин,

писательница!

«Та, которая все это пишет»?

«Писательница»?

Что она пишет?

Какая писательница?

Когда?

Это же он, Дрейф, все записывал и никто другой, ни до, ни после!

Но у него не было времени на этом задерживаться.

Женщина уже снова продолжила свой рассказ:

— И я очень больна,

почти никакая еда во мне не удерживается,

Пенн кормит меня какой-то водянистой кашкой, в то время, как гости за столом пожирают жареных уток и заливных поросят.

Она некоторое время лежала неподвижно и выглядела вполне собранной, однако лицо ее приобрело зеленоватый оттенок, казалось, что она с отвращением рассматривает что-то внутри себя.

— Поросята, свиньи,

я скорее умру, чем буду это есть!

Последнее прозвучало как воинственный крик, как победный крик.

Дрейф пролистал журнал назад.

Это, должно быть, уходило корнями в пребывание в монастыре, которое в свою очередь было следствием поедания плода в Раю…

Несомненно интересно!

Он сделал небольшую пометку на полях.

— У-гу, а что вы еще можете добавить, кроме того, что связано с едой, мужчинами и всем прочим?

— М-м, а что же еще я могу сказать?

Она задумчиво почесала за ухом, где только что сидели яички вшей, слипшиеся в мелкие гроздья.

— Это, вообще-то, бесконечно скучное существование,

Пенн читает,

я все поедаю неизменные орехи и финики,

лето проходит, наступает осень,

опадают лисья, идет снег,

все мы едем в город, а там игры, интриги,

в больших дворцах и величественных особняках, где гуляют сквозняки,

люди справляют нужду в красивых галереях, где дерьмо лежит мелкими кучками вдоль стен, а вонь от мочи тяжело висит в изящных салонах,

люди в несоразмерно больших париках и нарядах тоже отвратительно пахнут потом и застарелой мочой, застывшей в нижнем белье,

да, пахнут всеми выделениями тела, которые пытаются заглушить удушающе сильными духами,

а я снова больна,

теперь у меня чума,

и я опять очень медленно умираю,

в тяжких муках.

В коридоре снова зазвонил дверной колокольчик, но Дрейф так сосредоточенно записывал, что вначале не услышал его,

и женщина в своем необычном состоянии тоже не услышала ни звука.

Колокольчик успел прозвонить второй, третий и четвертый раз, когда Дрейф, дернувшись от раздражения, отложил ручку и поднял глаза.

— Извините меня, барышня,

одну секундочку!

Он сполз со стула, подошел к двери, встал на цыпочки, открыл ее и исчез в коридоре.

И пока женщина лежала на диване, переживая внутри себя мучительную смерть от чумы в 1706 году,

слышны были приглушенные, но суровые приказания Дрейфа:

— Накурс, Накурс,

соблаговолите впустить пациентку,

что там еще,

ужин,

бифштекс,

да поставь же ты их пока в духовку!

— Извините меня…

Он снова уселся за письменный стол.

На улице хлестал дождь, а ветви почерневших деревьев били в окно, расположенное прямо за спиной доктора Дрейфа.

— Можете продолжать.

Он склонился над столом и читал свои записи вслух:

— …«невероятно»…

— …«бесконечно»… — отвечала женщина до странности нейтральным, лишенным какой-либо интонации голосом.

Угасло ее возбуждение, а с ним и интерес, столь в мелких, странных деталях переданный существом, которое только что в ней обитало.