Затем он искоса окинул ее взглядом, пронизывающим и хитроватым, чтобы дать предварительную оценку физического и психического состояния женщины.

Тщательно, крупными буквами с завитушками, высунув язык, он зафиксировал первое впечатление:

«Пониженное женское физическое развитие…»

«Общая фригидность…»

«Истерический сомнамбулизм…»

«Неясно выраженная деменция, гебефрения в конечностях…»

И пока он записывал свои наблюдения, женщина осматривала запыленную обстановку комнаты.

Широко раскрыв глаза, она рассматривала развешанные по стенам, пожелтевшие свидетельства в рамках из различных женских заведений в Нендинге,

в особенности содержание банок: яичники, матки, женские груди…

Словно гипнозом ее притягивало к хранящемуся в банке зародышу девочки, она наклонилась, рассматривая неразвитое лицо,

а когда затем чуть опустила голову, взгляд ее упал на раскрытую зачитанную до дыр книгу, свалившуюся на пол.

Красным карандашом кто-то подчеркнул в ней несколько предложений, и женщина из чистого любопытства склонилась и стала тихо читать про

себя:

«Что ниже пояса у них — Кентавр,

Хоть сверху женщины,

До пояса они — созданья Божьи,

Внизу — один лишь черт.

Там — ад, там мрак и серная там бездна».

Дрожь отвращения и тревоги пробежала по ее, в общем-то лишенному всякого выражения, лицу, и тут она вздрогнула, услышав голос Дрейфа, раздавшийся из противоположного конца комнаты, который с нетерпением спрашивал, не пора ли им начать

(доктор был голоден, он устал, и ему хотелось со всем этим как можно скорее покончить, чтобы ровно в шесть часов госпожа Накурс подала ему ужин, обычно состоявший из вареной говядины, горошка, картофеля и привычного стакана пенистого, холодного пива).

Поэтому он, чуть небрежным жестом сморщенной стариковской руки, указал женщине на винно-красный диван,

набивка которого износилась от нескончаемого числа похожих друг на друга женщин, которые все до одной, лежа на спине, уставясь в потолок, собирая пыль, в течение часа поверяли ему глубочайшие тайны своей души.

Женщина поступила, как ей было сказано.

Пыль закружилась вокруг ее изящного силуэта, когда она с крайней осторожностью,

словно не желая нарушить свое хрупкое психическое равновесие, улеглась на диван.

Теперь в приемной Дрейфа слышно было лишь как скрипит большое острое стальное перо, которое черными до горечи чернилами записывало имя женщины,

Ева,

в старый заплесневелый журнал,

а также еще более приглушенный

звук запряженных лошадьми экипажей, катившихся мимо по Скоптофильской улице,

в городе Триль,

где в это время медленно сгущался осенний вечер и в разных направлениях спешили жители,

через мосты и площади,

по замощенным булыжником улицам, поднимающимся на крутые холмы,

в булочную, в мясную лавку или домой,

неся цветы, яйца, мясо, хлеб и прочие, более или менее таинственные, пакеты и посылки.

Дрейф с некоторым удивлением отложил ручку в сторону:

— Посмотрим, правильно ли я вас понял.

Вы, значит, утверждаете, что вам стали…

Он склонился над письменным столом, прищурился и попытался прочесть слово, небрежно записанное им секунду назад:

— …являться сотни СУДЕБ…

Тут он взглянул на женщину:

— Не так ли, милая барышня?

Женщина долгое время смотрела

широко раскрытыми, пустыми глазами

прямо в потолок,

не отвечая, не дыша и не мигая.

Зачем она послушалась совета старшего брата Сирила и пришла сюда?

Зачем это нужно?

С чего ей вообще следует начать?

Как она своим женским языком сумеет описать хотя бы крошечную часть всех этих странностей, ощущений и страданий, постоянно проходящих перед ее внутренним зрением?

…нескончаемую драму жизни, смерти, выживания, местом действия которой неожиданно сделался ее плотский женский образ?

А эта комната

(у нее закололо в носу от слегка пахнущей формалином пыли),

такая темная, затхлая, спертая какая-то,

а сам доктор Дрейф?

Он, конечно,

весьма известный эксперт,

только он такой маленький, почти карлик,

и какой-то болезненно сморщенный,

и так нездорово бледен,

будто прожил все свои дни в этой спертой комнатушке с толстыми фолиантами, стеклянными банками и огромным журналом,

и ничего другого,

ничего больше,