Терпеть не могу женских криков. Взмахиваю крыльями и одним ударом своей могучей лапы высаживаю из рамки пластиковое стекло. Женщина невольно замолкает – она оказывается под пластиной, по которой разбегается сетка трещинок. А следом, наступив на стекло, ещё и я придавливаю её своим весом. Сразу замечаю ребёнка, в один прыжок оказываюсь возле него, хватаю его за бока острыми когтями и, взмахнув своими крыльями, вылетаю из окна квартиры. Я кричу победным голосом, а в моих когтях, извиваясь, орёт ребёнок. Я чувствую, как по моим пальцам течёт кровь. Его кровь.

Тут же, в темноте, замечаю несколько тёмных пятен. Когда я превращусь снова в человека, то ни за что не найду потаённые места, а ведь это особые метки, через которые можно легко попасть в иные миры. Выбрав нужный тёмный сгусток, наиболее подходящий по своим характеристикам, ныряю в него и оказываюсь в «кармане» между мирами. Здесь темно, здесь всегда темно. Здесь нет ни верха, ни низа. Но в этом месте живёт он, мой Хозяин.

Чтобы малыш мне не мешал, я сжимаю свою лапу. Мальчик хрипит и стонет от боли, а я зову своего господина:

– Хозяин, покажись, я принёс еду...

– Иду-у-у... – шелестит в ответ едва слышно потусторонний голос и освящённый вдруг вспыхнувшей над ним звездой, появляется из полного мрака мой Господин. От его вида ребёнок начинает кричать, кричать, а я ещё сильнее стискиваю его тело. Стискиваю так, что кровь струится по когтям.

– Начну-у с но-ог, – шепчет мой повелитель, и я теряю память. Может, так и лучше, чтобы не сойти с ума...

* * *

...Очнулся я, как всегда, возле «зеркала» на полу. Скрюченный, весь покрытый чужой кровью. Торопливо спешу в душ, включаю воду и встаю под струи воды. Возле ступней образуются красно-кровавые озерца, которые, впрочем, бордовыми ручейками уходят скоро вглубь канализационной системы.

Голод прошёл. Я чувствую себя вновь прекрасно. Теперь несколько недель не буду спать, не прикоснусь ни к какой пище, но каждую ночь осчастливлю свою жену долгими часами страстной любви. За новые свойства она меня вновь и полюбила, и ей совершенно безразлично, откуда они появились.

Вода льётся мне на голову и плечи, а я довольно улыбаюсь. Сейчас пойду и куплю в первом попавшемся киоске лотерейный билет. Одиннадцатый. И на нём в одиннадцатый раз увижу всё ту же фразу: «Ваш выигрыш - миллион рублей». А потом зайду в «Детский мир» и куплю Маше и Мише кучу игрушек. Ведь я так люблю СВОИХ детей.

Санди Зырянова

Дири-дири-дом

…Когда они приходили к Мейн в дом, было весело.

Сумерки спускались на плавные воды реки Рур и островерхие крыши домов; в домах загорались окна, а в подворотнях – кошачьи глаза. Кошки сторожко выходили из темноты, направляясь к дому Мейн, а Мейн брала старую потертую лютню и начинала наигрывать «Ох уж эти собачки» или «Дири-дири-дом». Первые две или три кошки обычно застывали под окном, прислушиваясь и пытаясь уловить ритм; Мейн нарочно выбирала медленные песни, чтобы им было легче. Потом кошек становилось больше. Все новые и новые коты собирались под стрельчатыми окнами Мейн, – рыжие, белые, серые, черные, – и вот уже пестрый пушистый ковер из кошачьих шубок устилал весь маленький переулок, – и тогда Мейн открывала двери и приглашала кошек внутрь.

Там их уже ждало угощение: Мейн никогда не скупилась на молоко для своих пушистых друзей. А когда множество маленьких мисочек пустело, Мейн снова бралась за лютню, только теперь она играла уже веселые и быстрые песни.

Плясовые…

Руки, закованные в колодки, занемели. Грязные волосы лезли в глаза, но Мейн уже не обращала на них внимания. Вчера ее полосовали бичом – втроем, целый день, палачи сменяли друг друга, бич свистел, вспарывая кожу… Сегодня раны подсохли, но стоило Мейн пошевелиться, как корка на них лопалась, и по спине, сводя с ума, начинала сочиться сукровица.

Ноги Мейн заковывать в колодки не стали – она все равно уже не могла стоять. После «испанского сапога» обе ноги у нее были раздроблены, набрякли и налились чернотой.

Мейн знала, что еще немного – и придет тюремщик, сунет ей в рот черствую корку, даст запить парой глотков несвежей воды, а потом явится отец ван Лаадер и снова начнет расспрашивать ее о «сношениях с дьяволом» и прочих ужасах. Мейн покорно отвечала на все его вопросы, хотя дикость этих вопросов пугала ее подчас больше, чем пытки и уготованная ей казнь на костре.

За собой Мейн не знала никакой вины перед Богом, кроме смерти лавочника Адденса. Сколько себя помнила Мейн, в ее доме всегда сушились целебные травы; мать то продавала средства для улучшения цвета лица стареющим купчихам, то перевязывала сломанные пальцы дюжим работникам с мануфактур, а то срывалась по первому зову и бежала принимать роды у соседок. А бабка, почти ослепшая и немощная, тайком – потому что инквизиторы не дремали – раскладывала пасьянсы и гадала на картах. Этому же с детства училась и Мейн Корнелиус, знахарка и повитуха из Роермонда. И весь маленький Роермонд, все эти рыбаки, красильщики, ткачи, купцы и менялы, слуги и лавочники, – все они знали и чтили Мейн, потому что больше не к кому им было обратиться в беде и в горести. Доктора, пользовавшие самых богатых, запрашивали за свои услуги слишком дорого, а священник мог лишь посоветовать молиться и уповать на Господа Бога, но Мейн – Мейн всегда была готова помочь за умеренную плату.