– Чертов клеветник! Будь ты проклят! – Мейн плюнула в его сторону. Губы у нее уже были разбиты, и плевок получился кровавым.

– Тьфу! Ведьма, чтоб тебя поскорее сожгли! – Адденс-младший поспешно перекрестился.

Но когда он вошел к себе в лавку, там его поджидал большой черный кот. Он сидел на любимом стуле Адденса и в упор смотрел на него. Ни крест, ни молитва, ни брызгание святой водой не помогли прогнать наглое животное. Адденс-младший даже подумал было – пусть остается и ловит мышей, хотя кошек он ненавидел. Однако кот Мейн Корнелиус не собирался ловить мышей. Он дождался, когда Адденс-младший улегся спать, и уселся к нему на грудь.

Грудь у всех Адденсов была слабая – и у отца их, и у деда, и у лавочника Адденса, и у его старшего брата. Не просыпаясь, Адденс-младший закашлялся, захлебнулся, из горла его хлынула желчь, и утра он уже не увидел.

Никто больше не видел и кота Мейн. Только коты и кошки горожан еще долго собирались к ее дому в сумерках, но напрасно ждали они, когда же зазвучит лютня и приоткроется дверь, приглашая на вечеринку…

– Я не убивала лавочника Адденса, – в последний раз, собравшись с силами, прошептала Мейн Корнелиус. – И я не губила христианские души, я не сговаривалась об этом с кошками, я не занималась блудом с сатаной…

– Срань Господня! – прикрикнул на нее глава трибунала. – Ты призналась во всем на следствии, а теперь отказываешься!

Мейн не знала, что отказ от предыдущих показаний – это смертный приговор. Когда ее привезли в Амстердам, ей даже не сказали, в чем ее обвиняют, зато продержали три дня без сна, воды и пищи, а потом пытали и били, били и пытали. Не выдержав пыток, Мейн и впрямь согласилась, что была ведьмой и даже вызывала бурю, приказывая кошкам плясать быстрее, но, придя в себя, ужаснулась…

Теперь Мейн было уже все равно. Одетая в рубашку – особую «рубашку кающегося грешника», привязанная к столбу, она стояла на городской площади, а под ногами у нее громоздились вязанки хвороста. Дышать ей было больно: переусердствовав, палач сломал ей несколько ребер. Толпа, собравшаяся поглазеть на аутодафе, выкрикивала ругательства, в Мейн полетело несколько камней.

Хворост занялся. К ногам – грязным, окровавленным, распухшим от гангрены – подбежали огненные языки, похожие на рыжие кошачьи хвосты. Они тронули почерневшую кожу, мгновенно взявшуюся волдырями, пламя затрещало, волдыри начали лопаться. Вот и подол вспыхнул, и затрещали свалявшиеся, слипшиеся от крови волосы, спускавшиеся ниже пояса…

Боли Мейн не почувствовала. Ее заплывшие от побоев глаза уже закрылись, и ей казалось, что к ней ластятся рыжие кошки. Трутся о подол рубахи, потом встают на задние лапки, покачивают головами, кружатся, мяукают в такт. Мейн подняла голову и запела «Дири-дири-дом».

И протяжным печальным «мя-а-а-у» ответили ей из всех закоулков кошки Амстердама.

БУКА

Оля остановилась над плитой, держа в руках кастрюлю, и задумалась.

Что же она собиралась сварить-то?

В последнее время у Оли бывали странные провалы в памяти. Она могла ни с того ни с сего вспомнить, как подружки на дне рожденья вопили «Хотим погулять у тебя на свадьбе!» или как бабушка внушала ей: «Муж пришел – ты его сразу накорми, что же, он ждать должен?», а вот был ли он, этот муж, и когда была свадьба – не помнила.

Наверное, когда-то была, раз муж приходил домой.

Куда он уходил и откуда приходил, Оля тоже не всегда могла вспомнить. Вот и сейчас она наморщила лоб, вспоминая, что любит ее муж на обед.

– Обед – это днем или вечером? – спросила Оля сама себя. За спиной послышался негромкий смешок, Оля обернулась, но никого не увидела.

Обычная кухня. Голубой кафель, яркая клеенка на столе, линолеум «под паркет». В углу так и остались капли крови – должно быть, Оля забыла их затереть.

…Он вошел в кухню – не вошел, а ворвался, хлопая грязными подошвами ботинок: на улице шел дождь.

– Что ты стоишь? – раздраженно спросил. – Ты что, еще ничего не готовила?

– Я забыла, – виновато ответила Оля. – Что ты хотел поесть, напомни?

– Я еще должен ждать, что ли? – возмутился он. – Что ты вообще делала весь день, позволь спросить?

Оля сморгнула. Надо было срочно что-то ответить. Что-то… уважительное.

– Я была с детьми, – проговорила она.

– Какими еще детьми? – он замер, рука, занесенная над головой Оли, застыла на полпути.

– С нашими, дорогой, – Оля почувствовала себя увереннее.

– Идиотка, ты надо мной издеваешься? – вспылил он. – Забыла, как в прошлый раз довыеживалась?

Оля действительно забыла и теперь беспомощно смотрела на него, соображая, что же ему ответить. Похоже, ему совсем не нравятся мои провалы в памяти, думала она. Бабушка любила повторять: «Брат любит сестру богатую, а муж – жену здоровую».