В шесть утра Корнилов вышел из дома, чтобы попрощаться с убитым Неженцевым, к которому был привязан так же прочно, как и к текинцам, — полковнику вырыли могилу под елью, тело его лежало рядом, накрытое знаменем.

Корнилов присел на корточки, подцепил рукою горсть земли, помял её пальцами.

— Хорошая земля, сухая, — генерал вздохнул, — Митрофану Осиповичу здесь будет... — он замялся, подбирая нужное слово, — будет удобно лежать. И река рядом — будет каждый день слышать, как течёт Кубань.

У тела Неженцева стоял часовой.

— Поднимите знамя, — севшим, едва слышным голосом попросил Корнилов. Он был расстроен. Более того — смерть командира ударного полка подорвала его силы.

Генерал вгляделся в лицо Неженцева, оно казалось живым, будто полковник спит, вот только кровь, запёкшаяся на его голове, указывала, что вряд ли он когда встанет. Корнилов некоторое время стоял склонившись над погибшим молча, не шевелясь. Было слышно, как где-то далеко ухнула пушка, серовато-жёлтый плотный воздух всколыхнулся, и вскоре над деревьями пробултыхался снаряд, шлёпнулся в реку. Корнилов даже головы не повернул в сторону взрыва.

— Прощай, — произнёс он тихо, — царствие небесное тебе, Митрофан Осипович. Ты был честным патриотом, человеком без страха и упрёка, таким и остался.

На краю краёв земли, где-то за далёким горизонтом опять бухнула пушка. Тяжёлый снаряд вновь опасно прошелестел над головами, на лету срубил половину тополя — тот сломался, как спичка, ткнулся острой изящной вершиной в землю, вверх взвилось облако пыли, погрузило пространство в красноватую муть, через мгновение в этой мути разорвался снаряд. Осколки дождём посыпались в реку.

Корнилов, попрощавшись с Неженцевым, неторопливо вскидывая перед собой палку, прошёл в дом. На столе разложил карту и, задумчиво покусывая сгиб указательного пальца, углубился в неё: генерал Казанович сумел прорваться со своими партизанами в город, надо повторить его путь, учесть, что в екатеринодарской обороне имеются слабые места, использовать их и удар нанести в один из прогибов обороны.

Тем временем в соседней комнате на кровати, с головой накрывшись шинелью, отдыхал Деникин, от взрыва очередного снаряда Деникин проснулся, закряхтел по-стариковски, свесил ноги с кровати, взглянул на Хаджиева, который, сидя за столом, писал что-то в блокноте — он в последнее время стал увлекаться писаниной: понимал, что является свидетелем исторических событий, и стремился их зафиксировать на бумаге.

— Ну как, Хан, обстрел стихает или нет? — спросил Деникин.

Хаджиев покачал головой:

— Не стихает. И вообще у меня... тяжёлые предчувствия, словом.

— Какие?

— Как бы снаряд не попал в наш дом.

Деникин приподнялся на кровати, заглянул в окно.

— Охо-хо-хо! Хоть и весна стоит по календарю, а весной совсем не пахнет. Протопить бы это помещение.

Передёрнув плечами, Деникин накинул на плечи шинель и вышел на улицу. Хаджиев проводил его взглядом. Услышав голос Корнилова, спешно поднялся — генерал звал его. Стукнув пальцами в дверь, Хаджиев заглянул в комнату, где работал Корнилов.

Генерал продолжал изучать карту.

— Хан, дорогой, дайте мне чаю, — попросил Корнилов, не поднимая головы.

Хаджиев побежал к повару, которого все называли коротко Фокой, — Фока недавно растопил печку и теперь колдовал над огнём.

— Чаю для командующего! — потребовал Хаджиев.

— Сей момент, уважаемый, — проговорил Фока на манер московского полового, — чайник вскипит буквально через полминуты, и я заварю для Лавра Георгиевича свеженького... Для него у меня всегда есть специальная заначка. — Фока заговорщицки поднял указательный палец, лицо его расплылось в хитрой улыбке.

Где-то далеко, по ту сторону земли, вновь что-то громыхнуло, будто бы лопнуло, пол под ногами дрогнул, и Фока невольно пригнулся. Пожаловался Хаджиеву:

— Во лупят, а! Спасу нет!

— Это ещё терпимо, Фока, — сказал Хаджиев. — Я однажды, спасаясь от обстрела, прыгнул в воронку, а там воды — по горло. Так и просидел полтора часа — били так, что голову невозможно было из воронки высунуть. Еле меня потом из этой воронки вытащили — сам выбраться не мог — руки-ноги занемели, совсем не сгибались.

Фока заварил свежий чай, поставил на поднос, рядом на блюдце положил два куска сахара и несколько ломтей белого хлеба, доставленного из города партизанами генерала Казановича. Протянул поднос Хаджиеву:

— Пра-ашу!

Хаджиев ловко подхватил поднос, двинулся с ним по коридору к кабинету Корнилова.

Неожиданно пространство перед ним высветилось ярко, в лицо корнету плеснуло чёрным горячим дымом, таким острым и вонючим, что Хаджиеву показалось — у него вот-вот вывернутся наизнанку глаза, он вскрикнул от неожиданности и боли и, сбитый с ног сильным тугим ударом, повалился на пол. Поднос перевернулся на него, руку обожгло чаем.