Джош говорил, что, возможно, когда-нибудь он станет буддийским монахом.

У нас могла закончиться еда, но никогда не переводились ароматические свечи и благовонные палочки, которые он зажигал по вечерам. Мне нравились поющие чаши, лепестки цветов, статуэтки Будды и чётки из сандалового дерева, они вкусно пахли и были приятны на ощупь. Путь к буддизму погружал наш дом в дымку покоя и непостижимой тайны. Я любил засыпать под Ваджрасаттву(1), которую Джош иногда пел мне перед сном вместо колыбельной. Я привык успокаивать себя, повторяя 'Ом Шанти Шанти Шанти(2)' до тех пор, пока голова не становилась пустой и лёгкой, и я не растворялся в спасительном безмолвии.

Будущее, в котором мы с Джошем сидим дни напролёт в позе лотоса - совсем лысые, в оранжевых балахонах - меня, в общем-то, устраивало. Но даже если бы он решил стать великим грешником, и в следующей жизни ему грозила участь переродиться в нарака или прета(3), я всё равно последовал бы за ним. Лучше мучиться рядом, чем потерять его.

Иногда я думал о том, что идеально было бы вовсе не рождаться, а навсегда остаться в животе Джоша и предоставить ему барахтаться в океане сансары(4) за нас двоих. Такова была моя собственная нирвана(5). Так что Благородный Восьмеричный Путь(6) или что-то иное - мне было не важно.

Одно время я был одержим идеей остричь Джоша наголо, чтобы умерить его слишком вызывающую привлекательность для альф. У него были красивые волосы, густые и тёмные, как ночь, предмет его гордости и великолепный инструмент в искусстве обольщения. Мне и самому часто хотелось дотронуться до его волос, пропустить сквозь пальцы чёрный блестящий шёлк или уткнуться лицом, вдыхая пьянящий цветочный аромат. Однако ревность оказалась сильнее, и я всё-таки предложил ему обриться, поясняя это тем, что к монашеству лучше начать готовиться заранее. Ясное дело он отказался: 'В моих волосах слишком много шакти(7), чтобы вот так запросто с ними расстаться. Извини, Зак, но я пока не готов заглушить мою акамхару(8)'. Я смирился. Лишить его природной красоты действительно было бы кощунством.

Через два года после того, как Джош продал наш фургон и купил маленький дом в общине Хоупвиль, я вынужден был отправиться в местную школу. Кроме меня в классе было ещё одиннадцать детей. Все они казались мне странными, никто из них не умел ни читать, ни писать, а игры, в которые они предпочитали играть, были мне не интересны, так что большую часть времени я общался с мистером Фишборном, нашим учителем. Мистер Фишборн был похож на хорошо отполированную статую из эбенового дерева - чёрный и гладкий, кроме ладоней и глаз, неожиданно светлых, будто излучающих его внутреннее сияние. Помню, как я удивился, когда Джош сказал, что мистеру Фишборну уже целых шестьдесят лет. Он совсем не выглядел старым. У стариков, которых мне довелось видеть в своей жизни, была обвислая морщинистая кожа, искусственные зубы и от них исходил специфический сладковатый запах. По возможности, я их сторонился, опасаясь, что если буду долго торчать в их компании, то тоже сморщусь и лишусь собственных зубов.

Джош настаивал на том, чтобы я завёл друзей среди своих сверстников. Не то чтобы я был необщительным и замкнутым, я легко шёл на контакт и при желании вполне мог нравиться окружающим. Вся беда была в том, что мне этого совсем не хотелось. Поэтому кроме мистера Фишборна мне никто так и не приглянулся. За последующие пять лет я узнал от него сотню полезных вещей - вроде таких, как из отработанной электронной 'бумаги' сделать занавески, как работают часы и двигатель внутреннего сгорания. У нас даже была собственная игра под названием 'что внутри?' - я выбирал какой-нибудь механизм, и мы вместе его разбирали, а потом я пытался собрать его самостоятельно.

Мы отлично ладили, и я как-то незаметно привязался к нему. Мне нравилось, что я могу в любое время зайти проведать его. Став старше, я понял, что некоторые люди способны одним своим присутствием скрасить даже самые невообразимо унылые вещи. Судя по буклетам, которые попадали в Хоупвиль через коммивояжёров, мы обитали в сущей дыре. Всё новое и прогрессивное, если и доходило до общины, воспринималось людьми с ленивым безразличием. Сумасшедший ритм жизни и техническая оснащённость мегаполисов скорее пугали местных, чем вызывали зависть.

Однажды я спросил мистера Фишборна, почему бы ему не уехать из Хоупвиля в какой-нибудь большой город, а он ответил:

– Хоупвиль - это пристанище для беглецов. Все мы здесь потому, что нам удалось выскользнуть из лап системы. Здесь мы относительно свободны и можем сами управлять своей жизнью. Никто по доброй воле не вернётся туда, откуда сбежал, - и когда я непонимающе уставился на него, добавил: - Мегаполисы - это тюрьмы с прозрачными стенами.

Судя по брошюрам, которые я видел, мегаполисы напоминали скорее рай.

– Не представляю, от чего и зачем кому-то сбегать в это богом забытое место.

– Спроси у Джоша, у него лучше получится объяснить, - пожал плечами мистер Фишборн, и я понял, что дальше пытать его бесполезно.

Последнее, чему научил меня мистер Фишборн, было чувство горькой утраты, и последнее, что он сделал для меня, позволил приоткрыть маленький уголок завесы к тайнам из прошлого Джоша.

Я знал, что люди умирают, но это знание было отстранённым, оно не тревожило меня до тех пор, пока я не наткнулся на странное препятствие на входе в дом мистера Фишборна - жёлтую ленту, на которой было написано 'место преступления - не пересекать'. Его нашёл кто-то из соседей, лежащего в луже крови с кухонным ножом между рёбер. Никто толком не знал, что именно произошло. Кто-то говорил, что его убили, но некоторые утверждали, что он сам покончил с собой.