Трансформация огня
вернуться

Сулейменов Олжас Омарович
Шрифт:

«В миллиардах обожжен гортаней…»

В миллиардах обожжен гортаней. Ревом бунтов, кличами восстаний, страстью изуродованный слог выдохом ты превращаешь в тайну. Скажешь «холод»— и теплом повеет, молвишь «зной»— и с гор сойдет прохлада, даже ложь в твоих устах — поверье, и согласием звучит «не надо…» Слушаю и отпускает снова: в слабом звуке растворилось зло, страхами измученному слову в плавном твоем горле повезло.

АТМОСФЕРА

А. Межирову

Вверху — когда глядишь с холма на вечереющее небо — горят воздушные дома, построенные так нелепо. И солнце катится с вершины в прозрачный пальмовый лесок — пылающее колесо бесшумно взорванной машины. Журча текло вино Испании из веерно прошитых фляг, и прострочила вязь названия густейший зеленый флаг: какой-то птах, а может, ляг, в траве назойливо названивал серебряное имя Кванза. Внизу — когда глядишь с холма — цвета бильярдного сукна, соотнесенные однажды навеки, с берегов до дна с белесыми мазками Кванзы. Квадратный парус под холмом скользит надменно, и на нем — на полотне пока пустом — иная видится картина!.. И не понять — о чем она? Зачем? Кто знает!.. Но — была! Плыла, светлее полотна, ушла, невиданно бела, холм за собою увела, луга шинельного сукна, изношенные имена, туманные извивы Кванзы — туда, куда глядишь с холма. Ангола, 1978.

ПОНИМАНИЕ

Леону Робелю

В парижской квартирке стены увешаны изображениями лошадей. Вырезанные из журналов, они украшают стены шкафов, зеркала, двери. Всех мастей, всех пород — рысаки, скакуны, иноходцы.

— А почему нет пони?— спросил я маленькую хозяйку.

— Пони—это не лошадь,— был ответ, и глаза девочки смотрели снизу вверх с неуверенной надеждой на спор.

Прошло время.

Странно запомнилась интонация детского ответа. Она контаминировалась с ответами других на другие вопросы, прозвучавшие задолго до встречи с девочкой. И позже.

И в другом доме стены были украшены лошадьми. Маленькая хозяйка с темпераментом табунной трехлетки…

Я гляжусь в трельяж иконный, на меня в упор глядят, выпирая за оклад, непрощающие кони. И во мне тревожно лошадь встрепенулась (поздновато?), как реакция на лозунг — познающий, познавайся: «Если я собой не понят, значит, ты себя не понял, головы еще не поднял, миром взгляд свой не наполнил». «В каждом человеке — лошадь, в каждом ишаке — философ»,— ухмыляется дикарь, сам — непонятый Декарт. В мастерской на Монпарнасе, в гулком центре Помпиду, появлялся на Пегасе попартистам на беду кряжистый чернец в панаме, привставал на стременах, к свежему холсту штанами приставал смурной монах. Я не знаю, может, кстати вымученность новой тайны на заду унес создатель — бородач лиловоштанный. Слышен страшный крик погони? догоняют эпигоны, кони, что такое пропасть? Робость! «Наши полотна — мира белье. Мир отворачивается: не мое! Что интересного в грязном белье? Лучше — пончо, плед или шаль!» Мир согласен с художником Шевалье, но встает на дыбы мазила Шеваль. Невеселая лошадка переполнена собой, тяжкотело, грубо, жарко мчит над пропастью ковбой. По кольцу Больших бульваров — гром, копытная пальба, реет пончо Боливара, полосатый плед отброшен, мни себя зеленым полем, утрамбованная площадь, знаешь, что такое пони? Недопонятая лошадь. Мы спокойны, мы отстали, нам, приученным верхом, надоела жизнь бегом, мы коней в себя загнали, возвращаемся пешком. Не торопимся, вникаем, многое допонимаем, то, что раньше пролетели, просвистели, проглядели. Недокапаны капели! Недосверлены свирели! Кличи — это клочья песен, что в атаке не допели!.. Не до песен, видно, было: слишком многого хотели. …Лунный свет в огнях Монмартра. Он виной или неон? В сером кумаче поп-арта щедрым жестом Бонапарта разорен Наполеон. Если так — увы, не тщетны стоны старенькой кушетки, сенный свежий запах пледа, запах канувшего лета, и опять над миром кони — стаи разъяренных пони!..

ПОЭТЕССА ИЗ КИШЛАКА КАШМИР

Строкой, печатными листами размноженные, как эстампы, заполоняют старый дом отчаянные грезы — штампы. Они на столике в прихожей, они белеют у кровати красавицы, для всех пригожей. Она опять решает — хватит. Протяжно думает о том, что в этом крае снег и слякоть, снимаешь угол у старухи. Кашмира нет, устала плакать, он был в стихах, стихи — от скуки. На стенах темного бетона очами северных святых торчат из белого картона изобретенные цветы. Из горных сел идут девчонки, веселые, без биографий, босые ноги колет гравий, тропа надежды — не бетонка. Потуже затянув платок, смущенно приподняв подол, зажмурившись, вступала, ох, в тот первый ледяной поток. Потом в другой. А третий шире — и холоднее, не могу! Какие там цветы в Кашмире, оставленном на берегу? Забыла. …Падали снежинки. Прошел полуночный автобус. Она порылась в пачке «Шипки», к мечтаньям не спеша готовясь — о домике с оранжереей, где в электричестве жиреют, не зная ни пурги, ни ветра, ничтоподобные соцветья. Ее тоска сильнее книжной. Она стоит в рубашке нижней на фоне серого окна. Одна.

РАВНОВЕСИЕ

Снежинка на лицо упала. Остановились поезда. Замолкли аэровокзалы. В горах обрушились обвалы. Непоправимый образ женский — одна морозная звезда, одна ошибка — навсегда, один мазок, и — совершенство. …Внушал на золотой трубе картины чувств районный лабух. «Мечтай,— я говорил тебе,— мечта — произведенье слабых. Расческой разрезай листы романов будущего века, они боятся темноты, они не переносят света. Не испугайся тех страниц пустых, белеющих, как поле, листай и вглядывайся: в них мы снова встретимся с тобою. Еще налепят снежных баб на поле летнего стыда, еще проступит на губах неутверждающее „да“. Еще согреются сердца прерывистым потоком речи. Мы встретились, и нет конца непостоянству нашей встречи». Весенний, перезревший снег проходит сонно по селу, неокончательный, как «нет», сквозь осторожный поцелуй.

МАЛЬЧИШЕСТВО

Г. Толмачеву

Уснули зимы в желтом январе, барханы за окном (иль дюны?) стынут, и в золотистом воздухе пустыни застыл орел, как муха в янтаре. Прощай, мальчишество. Опять прощай, я все же одолел тебя, мальчишество. И праздновал победу. …Серым утром, листая бурой ночи камасутру, я снова клял и клялся — в этот век, вот с этого мгновенья жить полезно, и спорить — круто, поступать — отвесно, а если отступать, то только вверх! За искренность не воздается благом, она, как парус на подводной лодке, опять всплываешь до прямой наводки. И тонешь, как простреленная фляга. Стыд обращает гамму слова в ноту, стыд превращает музыку в икоту, привычный звон алтына — в гром гроша, зачем всплываешь? Просто подышать. …Гордился совестью — чиста, как лик младенца. «Имейте совесть!— призывал.— Не прячьте!» Она грубела, никуда не деться, чиста она теперь, как руки прачки. Болит и ноет и к дождю, и к солнцу. …Вращается каток календаря, в тропу годов вминая гравий суток, мальчишество заковано в рассудок хвоинкой в светлом камне янтаря.

«Очищаю ящики стола…»

Очищаю ящики стола от стихов, не вошедших в сборники. Перелистываю, прощаясь. Недодуманные страницы, недописанные слова, буквы, павшие на границе между Опытом и Сперва. …Скачка разве для променада? Серебро под копыта летело, наклонись, подними! Не надо: джигитовка не наше дело. Разве в этом талант поэта — подхватить на скаку монету? Чистовик моих чувств измаранный, даже исповедь редактирую. Жить в бескрайнем дрожащем мареве? Жить поближе, ничтожной малостью? Откровенно, без откровений, и решительно, без решений? …Мне тогда не хватало грубого неуменья себя обманывать. Ночь. Беседка Русского клуба. Стол. Клеенка почти пиросманова. Бьет сквозь листья луна светом брынзовым!.. Нет, наверное, правильней — матовым…