Трансформация огня
вернуться

Сулейменов Олжас Омарович
Шрифт:

САМУМ

Засыпает кишлак песком, засыпает, мне страшно очень — ни бежать, ни уйти пешком, с минарета кричать до ночи. В этом веке последний крик, век плывет над пустыней вихрем, он несет в себе сто коряг, сто стволов из оазиса вырвав. Укрывая ладонью рот, укрывая глаза ладонью, я оплакиваю свой род, это поле и сад плодовый. Плач по горло заносит песком, он выходит, идет, проваливаясь, выползая, ползет ползком, по песку следом — след кровавый. Минарет над пустыней торчит, воет длинно мордой собачьей. Засыпает кишлак таранчи [10] , засыпает и засыпает.

10

Т а р а н ч и (тюрк.) — земледелец.

СООБЩЕНИЕ ТАМТАМА

Овал: — Там сидит старик бездумный, молчаливый, значит мудрый, умный, словно дым бездымный, в доме собственном бездомный. Там в сердцах уснувших фарсов [11] акты медленных трагедий, в памяти бессмертных старцев — не взлетевшие ракеты, электрон средневековья и урановые копи, и поломанные копья, и расседланные кони. Там жара в разгаре лета, там сияет ночь, как день, там раскинули тенета, те подумали, что тень. Прошлое там — настояще, там счастливое известье к ним дойдет сквозь расстоянья постаревшей, страшной вестью. Там собака длинногорло воет в небо одичало, утомительное горе заливают черным чаем… Угол: — А там?.. — Там дикий бой, Там время не течет! Там знают всех врагов наперечет! Там зажимают раны, словно рты! Там будет жив другой, если не ты!.. Атам… [12] К р у г: — Я увезу тебя в город такой, Где человек обретает покой. Бьются в печах не огни, но костры. Каждая женщина ближе сестры. Там человек тебе нужен, как друг, друг — как любимый, небо — как воздух, круглыми сутками — круглые звезды. Мир, как объятье — круг. Дай мне руку и я тебе дам. — «Где этот город? — Там! Там, Там…»

11

Ф а р с — перс (перс.).

12

А т а м — отец мой (каз.).

ЛИВЕНЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Душно. Люди. Июль. Дождь вцепился в бетон; Припаял свои желтые струи к стеклу. Город молча бредет. По колена — Гудзон, Город рот утирает, Прислонившись к углу. Я смотрю ему в зубы, Как смотрят коню. Это желтые струи грызут мои окна. Поброжу. Выхожу. Дождь на парк-авеню. Я твой гость. Ты намок. И я тоже намокну. Душно. Дождь. Я бреду по колена, Мне на руки просится мутный ручей. Ему так одиноко, степному, Средь каменных зданий. Америка! Это ты затерялась крохотным пламенем Под ногами теней! — Ты чей? Я молчу, пробираясь Между задами автомобильных трупов. Желтый день. Ливень. Сель. Я стою наконец под навесом У входа в отель. С визгом женским машины, Машины взлетают из желтой гущи, Вылетают н а сушь. И отряхиваются, как гуси. Расселина между домами Ветрами полна. Вихри воды по лицу Сапогами колотят. Голубая машина Барахтается, как волна. Голубая волна океана. В желтом болоте.

АЗ ТЭ ОБИЧАМ

Пьянее черного вина чужого взгляда, мне для гармонии —она, а ей не надо. Мне до свободы нужен шаг, а ею пройден; она предельна, в падежах, я только — в роде. Она в склонениях верна;. я — в удареньях, так выпьем темного вина до озаренья, поищем горькой черноты, чтоб излучиться, событыо нужен я (и ты!), чтобы случиться. И разве не моя вина, что не случилось. И разве не моя вина — не получилось. И разве не моя вина — не сделал кличем: аз тэ обичам, я люблю, аз тэ обичам. Перемещаются во мне шары блаженства, подкатывает к горлу ком — знак совершенства, скажи негромкое: жаным, аз тэ обичам. Подай мне руку, есть у нас такой обычай…

НОЧНЫЕ СРАВНЕНИЯ

Ты как мед, как вспомню — зубы ноют, ты как шутка, от которой воют, я ничтожен, кто меня обидит! Видел ад, теперь бы рай увидеть. Ах, зачем тебя другие любят, Не люби, да разве это люди… Они ржут, собаки, до икоты, Это же не люди, это — кони! А когда язык ломает зубы? А когда глаза сжигают Веки? Как, скажи, мне брови не насупить, глянуть — и остаться человеком? И лягушкой ночью не заплакать, я люблю тебя, как любят квакать, как вдова — кричать, как рыба — плакать, я люблю тебя, как слабый — славу, как осел — траву, как солнце — небо. Ты скупа, тебе прожить легко, даже нищий дал мне ломоть хлеба, как дают ребенку молоко. Если б звался я, дурак, Хайямом, если б я, проклятый, был Хафизом, если б был я Махамбетом, я бы!.. Только все стихи уже написаны. Так в горах любили и в степях, так любили — и смеясь и плача, Разве можно полюбить иначе?.. Я люблю тебя, как я — тебя…

ПЕЙ

Десять лет тому, иль сотни лет?.. Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора. Все встают, в бокалы льется свет, на стене краснеет тень узора. Все стоят. Все ждут: мы молча пьем, торопливо, жадными глотками. Горько! И посуду — кверху дном. Слезы — рукавами, не платками. …Через сотни иль десятки лет?.. Хруст салфеток, мягкий блеск фарфора. Все встают. В бокалах тот же свет, жизнь не может длиться без повтора. Все стоят, все ждут. Сейчас, сейчас… Сколько мы гостей к себе назвали! Раньше вас, я выпью раньше вас! Пусть вино меня, как раньше, свалит! Где-то ты стоишь бледна, бледна. Может быть, ты вспомнишь наш обычай. Пусть вокруг — они, Но ты — одна выше всех улыбок и приличий; пей, не жди, пусть — к черту этот пир! Одинокий миг не потревожит новый мир. А прошлый? Прошлый мир на мгновенье раньше нами прожит.

БОЛЕ

I В феврале (да, кажется, в феврале) пустыни превращаются в красное море. Маки. В марте пески покрываются травами, даже верблюжья колючка еще не колючка — мягка, зелена, и мясистые листья росой на изломах исходят. В мае зной выжигает траву до песка, и виднее овечий помет в раскаленной пыли. И лишь зеленый чай на донышке пиал напоминает мне, чтоб я не вспоминал, и черная вода на дне сухих колодцев, напоминает мне, что мир и желт и ал. II Парит коричневый орел, приветливо качая клювом. Я возвращен, я приобрел вновь мир, который меня любит. Оцепенев, глядит змея, стесняется. Здорово, поле! Любой тушканчик за меня и жизнь готов отдать и боле. Нет лишних в драме, все — на сцене, и знает доже воробей, мир без него неполноценен. Поддакивает скарабей. Он ходит задом наперед, мой жук навозный, его любят, его никто не упрекнет, случайно разве что наступят. Спокойно здесь и без вина, без отрицания былого. Встречаются, как слух и слово, сливаясь в вечность, времена. В песках поспешности закон увековечен черепами, здесь понимаешь: прав Зенон — мы не догоним черепахи. И потому живи и спи, не торопи заботой вечность, прямая — это только Пи, направленная в бесконечность. И не пытайся измерять круг суммой абсолютных чисел, и не пытайся все понять, иначе все теряет смысл. Слезами лет орошены, овеяны столетий пылью, мы плохо выучены былью, легендами развращены. А за Отаром — поезда, один из них — мое отчаянье, не дай мне. Боле, опоздать, закономерно и случайно. Ну дай мне, Боле, все понять, а если это невозможно, и если это в вашей воле, простите, Боле.

«Опаздывают поезда…»

Опаздывают поезда: опасен семафор: зеленый. Упала серая звезда — опаздывают самолеты. Прищурил бровью карий свет мыслитель доброго столетья, всего на расстоянье плети опаздывает твой совет. Тень будущего на портрет навалится, ломая краски, любимая, на сколько лет опаздывают твои ласки!.. По клавишам и — закричат, на выручку быстрее Листа из эпоса джигиты мчат, опаздывая лет на триста. А мне б на помощь им успеть, а мне бы слово прореветь одно возвышенно и чисто.