Еще не было ультиматума Сербии, а в царском окружении и лично императором давались такие оценки событий на Балканах, как будто вопрос войны с Австро-Венгрией и Германией в России был делом уже давно решенным. Выступая в роли поджигателя войны, Россия подталкивала прусские правящие круги к ужесточению позиции в отношении Сербии и толкала страны, входящие в блок Центральных держав, к столкновению с государствами Антанты.

В России было очень мало людей, поддерживающих царскую власть в разжигании антиавстрийской кампании; этим умышленно и сознательно занимался царский двор, националистическая и либеральная буржуазия и дворянско-помещичья верхушка, старавшаяся отличиться в прислужничестве высшим сановникам царя. Народные массы, представлявшие основу русской силы, не помышляли ни о какой войне; на их памяти была еще жива трагедия поражения армии и флота в русско-японской войне, в которой мужество и геройство солдат и матросов погубила не сила врага, а измена генеральской верхушки, променявшей свою честь и достоинство на бесславие и позор. Царская власть с тех пор ничем не изменилась, а во главе армии стояли те же генералы, что и на русско-японской войне, и они ничего не сделали для повышения ее мощи и готовности к войне.

Словно по команде, разжиганию ненависти к России и русским людям стала вторить и германская пресса, подбрасывая свою порцию дров в зажегшийся небольшой костер на Балканах. В разгар этого политического и идеологического противостояния Вильгельм II отправился в норвежские фиорды, а Николай II вместе с семьей – в финские шхеры [71] , отдав своим близким сановникам и правительствам право довершить работу по вовлечению своих империй в войну. Три человека в это время решали судьбу войны: канцлер Германии Бетман-Гольвег, министр иностранных дел и императорского дома Австро-Венгрии Берхтольд и министр императорского двора и уделов России Фредерикс, три посредственных личности, очень похожих по складу ума и способностям на своих монархов Вильгельма II, Франца Иосифа и Николая II, не обладавших решительностью в принятии решений и послушных одной воле – прусским высокопоставленным кругам, признававшим необходимым приступить в тот исторический период времени к переделу мира с помощью войны.

В ведущих государствах Европы давно опасались большой войны, не утаивая от общественности своих стран, что ее может развязать только Германия, тратившая на милитаризацию экономики и повышению боеспособности арии и флота половину своего национального бюджета. Опыт русско-японской войны убедил европейские государства, что война перестала быть делом одной армии, и он был всесторонне изучен в европейских столицах и США, где правительства приступили к коренной перестройке военного образования и системы подготовки войск. Материальные средства и капиталы, затрачиваемые на изготовление новых видов вооружений для армии, стали занимать заметное место в бюджете государств, и нужно было рачительно и экономно их расходовать, чтобы выдержать испытания войной. Правительства сделали вывод, что современная война затрагивает все стороны жизни государства, и оно обязано в новую эпоху подготовке обороны страны уделять такое же внимание, какое оно уделяет экономике, промышленности, образованию и другим важным сферам жизни страны.

Великобритания стала совершенствовать флот, пополняя его вместо броненосцев дредноутами – линейными кораблями с повышенной мощью огня и живучестью, способными вести борьбу с надводными кораблями противника и зарождающимся подводным флотом. Германский генеральный штаб из русско-японской войны вынес убеждение о необходимости развивать тяжелую артиллерию, а количество снарядов к ней определялось не нормативами на день боя, как это делалось в русской армии, а приближалось к неограниченным запасам [72] . Пулеметами, ставшими в русско-японскую войну грозой для наступающей пехоты, вооружались все воинские команды, начиная от взвода, и немецкая армия из года в год увеличивала свою огневую мощь. Капитан Гофман, талантливый германский разведчик и военный мыслитель, побывавший на русско-японской войне, обобщил весь боевой опыт армий России и Японии и предсказал массирование сил и средств на направлении главного удара, где пехота и артиллерия, действуя как единое целое, должны были приносить победу над обороняющимся противником.

В России тоже происходили изменения в армии, но они носили косметический характер и не затрагивали главного – роста ее боеспособности и могущества. Военная мысль в предгрозовые годы Первой мировой войны была скована царской цензурой и она не находила опоры в национальной гордости, какую явили стране и миру великие деяния Петра I, Суворова и Кутузова и их последователей. Вместо этого из царского двора шли советы обратиться к трудам Клаузевица, Мольтке, Бернгарди и прочих немцев, утверждая, что не может существовать русского национального военного искусства, подобно тому, как не может быть «русской арифметики», «русской механики», и что есть только одна современная международная тактика и стратегия, разработанная Мольтке и его продолжателями и «обязательная для всех, в том числе и для нас» [73] . Повсеместно шло неуважение к русской военной истории и ее прославленным полководцам. Деятели русской национальной школы военного искусства не могли продвигать свои взгляды без упорной борьбы, полемики, дискуссий с многочисленными чуждыми направлениями военной мысли. Заметно было, что русская придворная знать с удивительным равнодушием наблюдала за тем, как топчутся национальные русские военные традиции, на фундаменте которых держалось самодержавие и ковалась ратная сила народа. Многие из них сблизились с немцами и утратили осторожность в общении с ними и принципиальность в отстаивании вековых интересов русской империи. Пруссачество имело много сторонников в русском буржуазном правомонархическом лагере. Немецкая партия, подчинив себе царя, стала эффективно влиять на состав правительства, на проводимую им политику в области экономики, и она упорно боролась за влияние в армии, в военной науке, распространяя выдуманный чванливыми прусскими юнкерами тезис о неспособности русского народа к самостоятельному творческому развитию.

Министр императорского двора барон В. Б. Фредерикс, один из главных лиц, основавших при царском дворе немецкую партию войны, лично занимался подбором людей на высокие посты в правительстве и всей империи. Именно он проводил выдвижение киевского генерал-губернатора генерала Сухомлинова сначала на должность начальника Генерального штаба в 1908 году, а в 1909 году – на должность военного министра России… Вокруг Сухомлинова была сразу создана германо-австрийская агентура, образованная еще в Киеве, в которую входили его порученец жандармский полковник Мясоедов (разоблаченный в 1915 году), Альтшиллер, Полли-Полачек, Думбадзе и видные работники военного ведомства: Иванов, Ерандаков и другие [74] . При этом военном министре русская армия постепенно утрачивала свои боевые возможности, а ее подготовка к возможной войне, которая врывается в жизнь государств так же внезапно, как и всякое большое стихийное бедствие, совершенно не велась, но вредительство осуществлялось с планомерной настойчивостью.

За несколько лет до начало войны Сухомлинов передал германскому генеральному штабу планы мобилизации русской армии и ее стратегического развертывания на случай войны [75] , в добавление к которым военным министром систематически подрывалась ее боевая мощь. В 1909 году он сумел убедить императора, что строительство и укрепление крепостей в западных губерниях империи является анахронизмом современной архитектуры и от них надо отказываться, как от древней нелепости. Это была ложь. Во Франции, в Германии и в других странах усиленно велись работы по укреплению приграничных городов и поселков и совершенствованию театра военных действий, а в России, с разрешения царя, их стали разрушать. Оборона на западной границе опиралась на Новогеоргиевск (при слиянии Вислы и Буга с Наревом), Варшаву, Ивангород, Брест-Литовск – крепости, построенные давно, и на сооруженные в новейшее время: Зегрж, Осовец, Ковно и укрепления Дубна в Волынской губернии. Этот передовой укрепленный район имел первостепенное значение как для наступательных, так и оборонительных операций русской армии [76] . Не овладев этими крепостями, нельзя было продвигаться вглубь России. Сухомлинов упразднил крепости в Усть-Двинске, Либаве, Варшаве, Зегржа, Ивангороде и связанных с крепостями укрепления по рекам Нареву – Пултуске, Рожан, Остроленки и Ломжи в западных губерниях, крепостей Очакова, Керчи на юге и Михайловской на Кавказе. Такую коренную ломку системы обороны страны Сухомлинов провел быстро и тайно, без обсуждения этой проблемы в правительстве и военных кругах. Попытка председателя Совета Министров Столыпина и командующего войсками Варшавского военного округа генерала Скалона помешать разрушению крепостей не удалась. Решение об упразднении крепостей называли «ужасной мерой» и даже «преступным деянием Сухомлинова» [77] . После такого вредительства военного министра, проведенного по рекомендации генерального штаба Германии, у немцев появилась заманчивая идея – в случае войны отрезать русскую армию в Царстве Польском и поставить ее между двух огней: с юга – со стороны австро-венгерских войск, и с севера – со стороны Восточной Пруссии.

Вместе с упразднением крепостей на западе Сухомлинов ликвидировал крепостную пехоту и тяжелую артиллерию, которой так не хватало в русской армии. Другой крупной вредительской операцией военного министра стало коренное изменение стратегического плана развертывания русской армии на случай войны с Германией и Австро-Венгрией. Все предыдущие планы, составленные Милютиным и Драгомировым, требовали большего развития крепостей Варшавско-Новогеоргиевского района и обязательного удержания Передового или Привисленского края по обеим берегам Вислы, который служил как для обороны Польского края, так и плацдармом для наступления вглубь Германии [78] . Новый план Сухомлинова относил рубеж стратегического развертывания русской армии вглубь страны, на линию Немана – Западного Буга – Вильно – Ковно – Белостока – Бреста, что делало польский край беззащитным при вторжения со стороны Пруссии и Австро-Венгрии [79] .