— Гляди, как ты о себе-то мнишь?

— При чем здесь я? А ты на себя посмотри, проанализируй собственные чувства. Ну, что?

— Да ну тебя к черту! — засмеялся Меркулов. — Философ…

— Так зачем позвали-то? Намекаете на конец рабочего дня? — И Турецкий демонстративно обернулся к сейфу Меркулова, где у того нечаянно отыскивалась к случаю бутылочка хорошего коньяка.

— Не торопись, да и повода у тебя, думаю, пока нет.

— Та-ак, — многозначительно протянул Турецкий, откидываясь на спинку стула и с вызовом забрасывая ногу на ногу, — значит, приготовили лучшему другу очередную отвратительную пакость и даже не испытываете по этому поводу никаких угрызений? Господи, и с кем ты свел меня на заре моей чистой, безгрешной юности! — Он вскинул глаза к потолку, обнаруживая паутину в углу, где ее не доставал веник уборщицы. — В чьи безжалостные, черные руки вверг мою хрупкую, светлую судьбу! За что, о Господи?! — И продолжил сварливым голосом: — Уж я ли Тебе свечки не ставил в храме Твоем, что на Комсомольском проспекте? Я ли Ирке не напоминал тоже ставить при случае?

— Ну-ну! Кончай причитать! Не на базаре. И не на похоронах собственной невинности.

— А где? деловито осведомился Турецкий, нависая над столом и в упор, проницательно глядя Меркулову в глаза. — Насчет невинности не совсем, уверен, но вот поторговаться я не прочь. Слушай, уважаемый мой, а что это у тебя тут делал гусь из Арбитражного суда? Уж не он ли причина того, что ты готов отправить меня вместо сладкого турецкого побережья в горькую и глухую сибирскую тайгу, а? Колись!

— А при чем здесь суд? — Меркулов нерешительно пожал плечами.

— А при том, что я, Костя, зная твое великое отвращение к бульварной прессе, с изумлением вижу на твоем столе свеженький экземпляр «Секретной почты», которую, по моей информации, тебе доставили из библиотеки сразу, едва ты вышел от моего босса. Не надо иметь семь пядей во лбу, Костя, чтобы понять, какую скверную бяку вы с генеральным затеяли в отношении меня. Я уже подбил все бабки, чтобы наконец улизнуть от вас в отпуск и не возвращаться в свое прогнившее стойло, где со дня на день, того и гляди, зацветет проклятый тополь, а ты знаешь, что у меня на этот чертов пух стойкая аллергия. Он всегда вышибает меня из рабочего состояния.

— По-моему, слишком многословно, нет? Да и где ты видел в окрестностях нашей конторы эти свои тополя? Нет, тут что-то новенькое. Просто смыться хочешь.

— Защищаюсь, как могу, — Турецкий развел руками.

— А про это тебе что известно? — Меркулов подвинул к нему газету.

— Все. — Турецкий брезгливо, одним пальцем отодвинул ее обратно. — Ты забываешь, что я не только однажды успел поработать в газете, но еще и эту их кухню носом за версту чую. Где мясо несвежее положили и перчику добавили, чтоб скверный запах отбить, где…

— Значит, читал?

— А что в этом удивительного? Я — человек простой, из обывателей, сплетни люблю, примочки всякие, особенно когда они меня напрямую не касаются.

— Так это же прекрасно! — воскликнул Меркулов. — Оказывается, тебя мне сам Бог послал! И кому ж как не тебе… На-ка вот, нечто вроде памятки… — Он протянул Турецкому исписанный крупным почерком лист бумаги. — Прогляди уж, не сочти за труд.

— Ну и что вы тут изобразили? — Турецкий стал бегло читать, произнося вслух отдельные слова и фразы. — Так… ага, личное указание… А как же! Иначе ведь я могу взбрыкнуть… Погоди, а при чем здесь это ваше, господа, совершенно бездарное своей неопределенностью выражение «как бы в приватном порядке»? Мы теперь разве частная контора? Частный сыск? Так переадресуйте гуся к Дениске Грязнову, в его «Глорию». Ребята хоть заработают на очередном скандале, а мне зачем? У меня на отпуск деньги уже отложены… Ладно, не сверкай очами, читаю, читаю… Ага, вот оно самое… ну-ну, а я все жду, где ж, наконец, политика-то свое мерзкое рыльце высунет?.. Понятно. Костя, это твой собственный текст? Или со слов написано?

— Ну… и со слов тоже.

— То есть в смысле от души?

— Саня, не морочь мне…

— Что?

— Ничего не морочь! — почти взорвался Меркулов. — Ну что ты, словно дитя малое? И капризное? Не тот ему шарик, понимаешь, дали. «Как бы» ему не нравится! Мне тоже не нравится! Но что есть, то есть.

— Костя, а знаешь, ведь в твоей показной ярости проглядывает нечто этакое фрейдистское, — заулыбался Турецкий. — Чего-то ты, мужественный мой, скрываешь от лучшего друга. И свинья, которую ты ему старательно подсовываешь, вовсе не так безобидна. Давай уж, колись, что ли, до конца. Тебе ж и самому эта хреновня не нравится.

— Фу, Саня!

— Ну, пусть проще, пусть фигня! Ведь так?

— Так. И политика, которой здесь намешано без меры, тоже. Только меня не оставляет мысль, что ни какой политики вообще здесь и близко нет. Ты его знаешь, этого Степанцова?

— А зачем? Мы вместе не служили-с. Он из наших?

— Не знаю, что ты имеешь в виду, потому что от тебя никогда прямого ответа не услышишь, вечно с этими, с…

— С подъелдыкиваниями, Костя, да?

— Нет такого слова! — почему-то взвился Меркулов.

— Да? — сделал большие глаза Турецкий. — А нам, например, со Славкой Грязновым нравится.

— Вам вообще всякая чушь нравится! Один — «подъедь», понимаешь, другой…

— А-а, вон в чем дело! — засмеялся Александр Борисович. — Это тебе генеральный с настроением подгадил? Он и мне вчера говорит: «Подъедь на Краснопресненскую…», а я отвечаю: «Слушаюсь, вашство, прям щас и подъехаю!» Только он все равно не понял, вот и ты зря пафос растрачиваешь, Костя. Давай вернемся к нашим баранам, в смысле к гусю. Что ты про него знаешь такое, что мне неизвестно?