«Пересматривая наши записи…»

После обеда Бартоша вызвали на совещание по подготовке бригады сотрудников в помощь угольному разрезу в Соколовском районе. Дело важное, и Бартош, как член парткома, взял его на себя, чем нажил немало хлопот. Приходилось убеждать, уговаривать, высчитывать выгоды от этого мероприятия — а люди не решались, и добровольцев все еще недоставало. В конце концов рассерженный Бартош заявил, что сам поедет на эти два месяца, и никто не мог отговорить его от этого решения, хотя протестовал весь комитет.

— Ты бы лучше о своем здоровье подумал, — сердито твердил Мареда. — И потом, не такое тут у нас идеальное положение, ты и тут нужен!

Когда все разошлись после рабочего дня и в отделе наступила гнетущая, полная выжидания тишина, Бартош сказал Бриху, — тот задержался тоже:

— Доктор, вам не кажется, что мы не закончили нашу беседу? Давайте поговорим серьезно!

Брих небрежно убирал бумаги в стол. Не поднимая головы, пожал плечами:

— А чего еще говорить?

— Ладно — значит, хотите продолжать ломать комедию. — Как бы не замечая стену нарочитого недоверия, возведенную из ехидных замечаний и упрямого отмалчивания, Бартош пошел в открытую: — Вы думаете, доктор, что я слежу за вами, как полицейский…

— Думаю, — отозвался Брих и прямо посмотрел ему в глаза. Такая открытая атака заставила его покинуть свою раковину и выбраться на ветер бесконечных, болезненных споров, не сулящих успеха. И он стал защищаться, нападая, — хотя устыдился еще прежде, чем выговорить: — Тем более что мы оба следим друг за другом. Я, например, слежу за вами и Марией Ландовой…

Этим он, однако, вовсе не смутил оппонента; Бартош только коротко взглянул на окно и кивнул:

— Вы наблюдательны, а мне нечего скрывать: я ее люблю. Неужели это вас удивляет?

— Сознаюсь — да! В вас — удивляет! Я-то думал, все свои чувства вы истратили на политику. Вы хотите спасти человечество, а отдельный человек, да к тому же… Вы же не имеете права отвлекаться на нечто подобное!

— Пожалуй, я пойду и дальше и признаюсь: да, еще несколько дней тому назад вы, быть может, были бы недалеки от истины. За это время я кое-что осознал, но это не важно. Политика и человек — неразрывны. Настоящую политику нельзя отрывать от человека. Это покажется вам выспренней фразой, не правда ли? Но это так. Однако поговорим о вас. Знаете, я много о вас думал, вы того стоите, доктор! Молодой, способный человек, полный жизненных сил — и отказывается от хорошей должности! Почему? Из-за интеллигентского страданьица? Если б вы хоть не кичились своей образованностью, как большинство вам подобных, — с вами можно было бы разговаривать. Жаль, доктор, жаль, что вы не с нами!

Брих помахал типографски отпечатанным обращением, которое нашел утром у себя на столе:

— Вы имеете в виду вот это приглашение поработать в бригаде на угольном разрезе?

— Почему бы и нет? Хотя бы и это. Но для вас у меня нашлось бы кое-что поинтереснее.

Дальше Бартош говорил уже один, Брих отмалчивался, решив не отвечать, чтоб не сойти с ума от сумятицы, переживаемой в последние дни. Неужели Бартош вбил себе в голову обратить меня в свою веру? — возмущенно думал он. Никогда я не найду общего языка с этим заблудшим человеком. Замуровал себя в марксизме, как в стене. И все же Брих не мог не признать, что непонятно отчего, но в нем живет доверие к Бартошу. Вот уже несколько дней он замечал трогательную, затаенную привязанность Бартоша к Ландовой — и был поражен. Бартош — и Ландова! Ерунда какая-то. Совсем недавно она чуть ли не страшилась посмотреть ему в лицо! Держу пари — коммунистов типа Бартоша она считала воплощением дьявола. А теперь?..

Бартош все говорил и говорил, и Брих наконец не сдержался.

— Чего вы от меня хотите, господи?! Кажется, я честно работаю и живу… Что вам до меня? Вы знаете, что я с вами не согласен, и я не ребенок, чтобы вам брать надо мной политическую опеку! Или вам приказано шпионить за мной и уговаривать?..

Он осекся, пристыженный, — понял, что в запальчивости обидел Бартоша. Тот тоже замолчал, пристально глядя на него, словно соображая, есть ли смысл продолжать. В конце концов первым заговорил Брих:

— Простите, в последнее время я… не в своей тарелке. Вы же, сдается, уже составили себе мнение обо всем и обо мне тоже. Ведь я многое принимаю: национализация — да! Ограничить доходы фабрикантов — да, я ведь никакой не капиталист, я верил во все, я думал — социализм… Но дело зашло слишком далеко, национализируют уже все подряд, вокруг себя я вижу вредную практику… Я все представлял себе иначе, Бартош, и, клянусь, честно относился к социализму, я хотел работать, отдать все, на что способен, — но теперь не могу! Нынешний февраль меня излечил… не могу! Знаете, каково человеку, у которого крадут целые годы жизни, ввергают в рабство, бросают бомбы на голову… Я не визжал от страха — но только потому, что стыдно было…

— Бомбы бросали на голову не одному вам.

— Вы правы, но теперь я узнал цену свободе. Оставим это, а то еще начнем спорить о том, что она такое, и не договоримся: проблема сложная да и понятие философское; но все было — одни слова! А я могу представить вам факты, тысячи фактов, с которыми я не согласен!

— Например?

Брих поколебался, но не смутился. С горьким упреком сказал:

— Например, кладовщика делают заместителем заведующего важным отделом. Почему? Есть ли у него способности подняться выше должности кладовщика? Нет! Образование? Да по всему учреждению ходят анекдоты о том, как он работает! Вы, видимо, их не слышали — еще бы!