— Кажется, я начинаю понимать… Вы ошиблись, мое предложение носило несколько иной характер — жаль! Если оно задело вас — прошу меня извинить.

Став снова чопорно-вежливым, Гиттингс самым изысканным способом сумел выказать пренебрежение к Бриху, обратившись к молчаливой участнице беседы:

— Вы устали, вечер был утомителен, хотя и не лишен интереса. Если позволите, я отвезу вас домой.

Он встал и упругим шагом вышел в холл за пальто. В дверях простился с гостеприимным хозяином, который, пожимая руку иностранцу, с трудом извлек из памяти несколько ломаных английских фраз.

Эва тоже поднялась и, подавив зевоту, протянула Бриху хрупкую руку:

— Благодарю вас, это был удивительный разговор. Жаль, что я так устала.

Он слабо пожал ее холеную руку.

— Жаль, что мы больше не свидимся.

— А вам бы хотелось этого? — Она улыбчиво, с оттенком легкого кокетства, посмотрела на него своими выразительными глазами — такая невероятно хрупкая и такая самоуверенная красавица. — Сомневаюсь. Вы интересный человек — умный, проницательный и все-таки несколько наивный. Мы говорили о вас с Ражем. Обдумайте! Не стану вас убеждать, но если нам суждено где-нибудь встретиться, то не здесь! Итак, до свидания. Я буду рада повидать вас.

Брих с сомнением покачал головой.

— Скорее всего я вас разочарую. Мы разные люди… Мне трудно было б жить без холма с вышкой, на которой так холодно!

— Даже если дома станет… невозможно дышать? — полюбопытствовала она и, помолчав, добавила серьезно: — Будет война. Увы, она неизбежна, хотя я тоже ее не хочу. На чью сторону встанете вы? Мы живем в такое время…

Она исчезла так внезапно, что Брих еще не опамятовался от ее слов, улыбок, от приятного аромата, неотделимого от ее облика. Мысли смешались, он глотнул вина — голова закружилась. Эва красива, она притягивала и вместе с тем отталкивала. Чужая, вырванная с корнем — он почти восхищался ею и одновременно испытывал смутную жалость. И — протест. Что все это значило? Зачем они встретились? Что она пришла сказать ему? Или явилась, чтобы предостеречь? Вот он отверг недвусмысленное предложение Гиттингса и разорвал свое воззвание. Почему? Брих не знал, но чувство было такое, как будто он еле-еле ускользнул от крючка, заброшенного с другой стороны. Правильно, вот его путь. А та? Нет, не «до свидания»… Прощай! Никогда он больше ее не встретит, так он решил. Не хочет. Вспомнил о Бартоше, и тревога объяла его. Нашел ли Бартош его воззвание?

Хриплое пение подвыпивших юнцов, собравшихся в столовой, вывело его из задумчивости. С пьяной воинственностью, обнявшись за плечи, они орали американский марш. В квартире осталось лишь несколько завзятых выпивох — добродетельные дамы с дочерьми откланялись еще до полуночи. Со стороны бара донесся звон бокалов и взрыв хохота. Разошедшийся Раж смешал коктейль, который кто-то окрестил дразнящим названием, чем сорвал шумную овацию: «Атомик бомб»! Отлично придумано!

Брих собирался удалиться не прощаясь, но к нему привязался совершенно пьяный Лазецкий: он еле ворочал языком и икал.

— Позззор, док… доктор! Сввинство! Вы еще на сввободе? Дождетесь… вввсех… вввсе расстрелять! Война будет, бр-брат! Все вдррррызг!

И он разрыдался на плече у Бриха, словно огромный толстый ребенок.

В темном холле Брих помедлил. Ирена! Подумал о ней — и все в нем сжалось. Зайти к ней? Увидятся ли они еще когда-нибудь? Что ей сказать на вечное прощанье? Поколебавшись, он постучался в комнатушку, нажал на ручку двери. Заперто. Но, затаив дыхание, расслышал слабый шелест платья. Ирена там, но не отпирает. Брих хотел постучать еще, но шорох за спиной заставил его обернуться: Рия Калоусова, в полумраке вешалки, обшаривала карманы его собственного пальто. Бриха она не замечала.

Он подошел к ней. Рия повернула к нему свое прозрачное лицо, не выражавшее ни удивления, ни пристыженности, только бесчувственную меланхолию. Как нашаливший ребенок, без сопротивления позволила ему силой разжать ладонь и отобрать украденную мелочь: мундштук, проездной билет, оторванную пуговицу… Брих не стал упрекать ее, а она смотрела на него рыбьими глазами и некрасиво ухмылялась. Не обращая более на нее внимания, он надел пальто; ее судорожный смех заставил его ускорить шаги. Испытывая отвращение, он захлопнул за собой дверь ненавистной квартиры.

«Никогда больше не войду сюда!»

7

В тот вечер Бартош шел с работы необычным маршрутом и с необычными чувствами. Раньше он с трамвайной остановки направлялся прямо к дому, не глядя по сторонам, спешил — хотя, кроме потребности уснуть, домой ничто его не тянуло. Спешка, по-видимому, стала неписаным законом нашего времени и обитателей этого города — так Бартош недавно пометил в своей записной книжке.

Сегодня он неторопливо поднимался по едва различимым тропкам Семинарского парка, ускоряя шаг, лишь когда проходил мимо скамеек, чтобы не мешать влюбленным парочкам. Скоро он запыхался, прислонился спиной к непрочной ограде и закурил последнюю сигарету из тех, что доктор разрешил ему выкуривать за день. Сигарета была невкусна, он отшвырнул ее в траву и продолжал подъем в гору.

Недавно голые ветви уже покрылись первыми цветами, под темным звездным небом они светились белыми огоньками. После короткого вечернего дождика распогодилось, воздух был теплый, ароматный, ветерок ласкал лицо, шевелил поредевшие волосы Бартоша. Хорошо на свете!

«Что же я тут брожу?» — подумал Бартош и сам себе показался немножко смешным. Трудно ответить на такой вопрос. Впрочем, он просто выполняет рекомендацию врача, это уж точно. Весна! Как давно не наслаждался он этим сладостным временем года! Словно оно было не для него… Весна — для молодых парней и девушек, не для стареющего пропыленного бюрократа, по горло заваленного анкетами, цифрами, организационными вопросами и прочими будничными делами. Прямо кактус какой-то, и вдруг — нате: разгуливает, словно школьник, радуется темноте… Он-то всегда думал: иная весна привлекает его, так сказать, весна человечества. Закроешь глаза, чтоб лучше ее представить — и не сможешь! Столько света! Да, ради этого стоит молчать, трудиться изо всех сил, волноваться, а коли нужно — так и драться. Вот так!