— Было очень трудно?..

Жена подтвердила глазами: «Да»; но это был уже безбоязненный и даже лукавый взгляд, как будто она хотела успокоить мужа. Патера положил голову на теплую подушку, и тоненькая струйка живого дыхания защекотала его грубую, словно дубленую кожу. Он закрыл глаза.

Вот оно, новое таинственное существо! Сколько они его ждали, сколько Власта тайком пролила слез, мечтая о нем. Когда ребенок жил еще в ней, — сейчас кажется, это было так давно! — помнишь, она иногда брала твою руку и прикладывала ее к круглому животу. «Слышишь?» Из теплых глубин тела доносились глухие, но настойчивые и быстрые толчки, чувствовалось легкое шевеление, словно лягушка дрыгала лапками. Все это ощущала твоя рука. А теперь… С сегодняшнего дня все иначе, только погляди! Звучнее стучат часы, теплота в комнате какая-то мягкая и благоуханная. Лампа светит веселее, и даже старуха мать кажется помолодевшей…

Но хватит размышлять, у папаши масса дел. Он записывает их в блокнот: завтра же достать весы. И коляску. Зарегистрировать в муниципалитете прибавление семейства. Что еще я забыл?

Бегаешь по улицам как ошалелый, а когда возвращаешься домой и на цыпочках входишь в эту мягкую тишину, кажется, будто в тебе что-то поет.

Вчера утром, когда Патера ехал на завод, он не мог избавиться от смутного ощущения какой-то вины. Несмотря на события, взбудоражившие тихую гладь его домашнего быта, он помнил, что над страной собираются тучи, что близка буря.

На завод! Не только любопытство влекло туда Патеру. Все важные минуты своей жизни он пережил в этих стенах. Стачка и увольнение в 1933 году, потом эти дни осенью 1938 года, когда они шли на демонстрацию к парламенту. А ненастный март девятьсот тридцать девятого! Мимо заводских ворот мчались в город немецкие мотоциклисты. Все это Патера пережил на заводе, среди своих; он знал завод, как свою крепость. Гестаповцы увели его прямо от верстака, даже не разрешили помыть руки и снять спецовку. Они так жаждали жестокой расправы, что избили Патеру еще на заводе, около проходной, в полутемной комнатушке… Когда оккупантов прогнали, Патера вернулся на завод и вместе с товарищами поднимал его из тяжелого молчания, из руин, в которые превратили его за две недели до освобождения американские бомбардировщики. Тут он встретил всех своих. Вместе они ругались, плевались от ярости и работали до упаду. А вскоре завод национализировали, и тогда они поняли — это их завод.

«Скорей бы доехать!» — думал Патера вчера утром в трамвае. В отвисший карман зимнего пальто он сунул бутылочку спиртного. «Выдуем с ребятами за здоровье моего пацана», — думал он, и ему казалось, что трамвай тащится страшно медленно.

Едва только Патера переступил порог проходной, как сразу попал в водоворот. В цехе его встретили восторженным громовым гоготом, дружеские кулаки колотили его по спине, словно град, десятки жилистых рук ухватили Патеру, и, как ни вертись, тумаков не миновать. Клепальщики не отличаются деликатностью барышень, и Патеру потрепали как полагается. И все же он чувствовал, что, несмотря на грубый смех и ядреные шуточки, которыми товарищи потчевали его всю смену, что-то тревожное носится в воздухе. Он видит озабоченные лица Адамека и Машека; среди металлических шаблонов пружинистым шагом прохаживается красавец Сантар, на заводе его прозвали «кабальеро», на ящике сидит сухонький старичок Митиска и что-то взволнованно втолковывает мастеру. Тот только машет рукой и, как ошалелая муха, носится в своем белом халате среди железных конструкций. Патера кивает головой поджарому Ферде Мрачеку, кому-то машет рукой, с кем-то перекидывается несколькими словами.

Его напарник Пепик Ворачек здоровается, не меняя обычного угрюмого выражения лица, неловко бормочет слова поздравления: «У тебя, слышь, мальчишка, а? Ну, ну…» — и, быстро наклонившись, принимается подключать пневматический молоток к компрессору. Больше этот молчальник ничего не скажет. Патера работает с ним уже второй год.

— Ну, Пепик, как работалось?

— Ммм… Ничего.

Такой бирюк этот Пепик: тихий, серьезный и всегда аккуратный, гибкий, как ласка. Он один из лучших боксеров полусреднего веса в заводской команде. Ходит немного боком, помахивая руками, всегда готовый вскинуть их к мускулистой груди и принять боевую позицию. Перед матчем Пепик бывает сосредоточенно молчалив, из него тогда и слова не вытянешь. Придешь в раздевалку, а он в уголке, около душей, упражняется, делает выпады, молниеносно выбрасывая в воздух левую руку: раз-два, левой-правой. Атака на воображаемого противника заканчивается мощным боковым ударом и скачком назад. Пепик замечает, что на него смотрят, смущенно опускает руки и объясняет, отводя взгляд: «Вечером борюсь с Бурдой. Теперь он не возьмет меня неожиданным выпадом!» Пустив душ, он с наслаждением пыхтит под струей ледяной воды.

Патера любит его. Однажды он попытался вовлечь Пепика в партию. Тот внимательно его выслушал, наморщил лоб, кивнул головой и ничего не сказал. Он думал. Анкету он взял, тщательно сложил пополам и запер в свой ящик. Больше они на эту тему не говорили. Патера знал этого работящего парня, знал, что, хотя Пепика интересует спорт, а не политика, Пепик — свой человек.

— Ну, взяли, Пепик!

Молоток Патеры выстреливает первую очередь по листовому железу, присоединяя свой стук к грохоту, от которого сотрясаются своды цеха. Кажется, что ты на фронте, во время ожесточенной перестрелки. Тра-та-та, тра-та-та — стучит молоток по головкам заклепок, которые вгоняет Пепик в просверленные отверстия. Тра-та-та. Адский грохот, не слышно даже песенки, которую сам насвистываешь.

Пепик уходит подогреть заклепки и, вернувшись, наклоняется к Патере. Лицо у него серьезное.

— В городе что-то затевается. Сегодня в утренних газетах… И сейчас мне сказали…

Патера прекращает работу, отирает лоб тыльной стороной руки, вешает молоток на кронштейн и привычным движением лезет в карман. Затянуться для успокоения!

— Этого надо было ожидать.

Коротко проголосил гудок, грохот умолк, рабочие уселись завтракать, неторопливо жуют. Не успел Патера вынуть из своего мешочка ломоть хлеба, как Тоник Ирасек трогает его за плечо: «Йозеф, на партком, внеочередное заседание!» — и мчится дальше. Патера, стряхнув с головы и со спецовки пыль и серебристую дюралевую стружку, отправляется в маленькую комнату для заседаний. Там встретили его возгласами «ура» и, прежде чем начать заседание, жали руку, хлопали по плечу и спрашивали:

— Йозеф, хвастайся: сколько?

— Чего сколько?

— Ну, кило, конечно!

— Мальчишка небось здоровяк, весь в отца!

— Я думал, у тебя будет девочка, ты ведь у нас тонкая штучка!

Адамек постучал карандашом по столу.

— Я думаю, каждый из вас смекает, что заваривается…

Ни в тот день, ни на следующий Патера не вернулся к молотку; Пепик работал один. Собрания, собрания, собрания, телефонные звонки… Что нового в правительстве? Долетали новости одна за другой, в заводской столовой за обедом шли бурные споры. Кончилась утренняя смена, но по домам никто не расходился. Завод кишел людьми, они толпились во дворе и в столовой, то и дело скрипела дверь цеха, люди собирались группами, слышались вопросы. Дед Митиска ковылял от группы к группе, взволнованно пыхтел своей короткой трубочкой и пророчествовал.