— Не спишь?

— Нет. Жду тебя.

Патера виновато опустил голову. От его пальто все еще веет холодом улицы.

— Видишь ли, мне пришлось остаться там… Вчера вечером…

— Знаю. Мама принесла мне газету.

Патера с молчаливой гордостью поглядел на жену и кивнул. Неловкими пальцами он приподнял покрывало над кроваткой и заглянул в темное углубление, где тихо дышит дитя. Ш-ш-ш!

Присев на скамейку у погасшей печки, Патера с волчьим аппетитом съел картофельные кнедлики с луком, в полутьме нащупал кофейник с еще теплым суррогатным кофе и запил им свой ужин, чувствуя, что ему стало теплее и прибавилось сил, потом потянулся и зевнул. Жена уже уснула. Теперь еще пару затяжек и на боковую. Э, нет, здесь курить нельзя, надо приучиться выходить на галерею. Черт бы побрал заведующего жилищным бюро, теснимся в одной комнате с крохотной каморкой для матери, а он, пока к нему не придешь с криком, не потрясешь кулаком над головой, пальцем о палец не ударит. Свинство!

Патера покурил на галерее, опершись о железные перила и глядя в темный двор. Во всех окнах уже темно, только окна студии под крышей бросают в туманные потемки яркий сноп света. На галерее безлюдно и тихо, все соседи спят. Откуда-то сверху слышится скрип двери, на секунду в дверную щель доносится музыка по радио и тотчас смолкает.

От сырости у Патеры вдруг заныла правая рука. Патера потер ее ладонью. Во время оккупации он схватил ревматизм, который временами дает о себе знать; подлая штука — даже не разберешься точно, где боль, но от этого не меньше болит. Черт ее дери! Патера бросил окурок в темноту и, лязгая зубами, вошел в переднюю. Мгновение поколебавшись, он постучал к соседу.

— Не спите?

— Нет, заходите.

Брих в лыжном костюме сидел за столом, по студенческой привычке укутав шею шарфом и подперев голову руками. Перед ним раскрытая книга. Неподвижный, сосредоточенный, он неутомимо подчеркивает красным карандашом целые абзацы. Слабый свет настольной лампы борется с темнотой.

Патера остановился на пороге.

— Не хотел вам мешать… но вижу под дверью свет, дай, думаю, загляну…

Брих захлопнул книгу.

— Не беспокойтесь, заходите. Я ночная птица, раньше полуночи не ложусь.

— А после полуночи вам не дает спать наш крикун, а?

— Не беда, я сплю как сурок. Иногда и не прочь услышать хороший детский рев, от него здесь веселей.

— У нашего голос как иерихонская труба, — улыбнулся Патера. Он оглядел холодную комнату, понюхал воздух. — Печка у вас дымит немного…

Наклонился к печке, минуту повозился, что-то бормоча, со знанием дела прочистил решетку, поворошил кочергой горячий пепел. Печка вновь разгорелась и загудела.

— Готово. Печке нужен свежий воздух, как и человеку. Без этого не пойдет!

По комнате начало разливаться тепло. Патера потер руки и обвел взглядом комнату, не проявляя, однако, чрезмерного любопытства. Он никогда не бывал у Бриха, хотя у них общая передняя. И все отношения между ними ограничивались двумя-тремя фразами, брошенными на ходу. Да и Брих лишь во вторник впервые переступил порог комнаты Патеры. У соседки начались родовые схватки; растерявшись, мать Патеры позвала его на помощь. Он сделал тогда все что мог и опять укрылся в свою холостяцкую берлогу. Только Аничка иногда забегает к нему поболтать. Он любит эту девчушку. От комнаты Патеры Бриха отделяет лишь тонкая стена, сквозь которую слышно каждое громкое слово; дверь в этой стене заставлена с одной стороны пузатым комодом, который Брих унаследовал от матери, а с другой умывальником Патеры. Иногда происходят забавные эпизоды, свидетельствующие о добрососедских отношениях: Брих громко чихает, и за стеной слышится дружеское: «Будьте здоровы!» — «Спасибо!» — отвечает Брих. Бывает, что музыку с грампластинок, которые с увлечением собирает Брих, слушают и Патеры, хотя вкусы соседей не совпадают. Музыка Сметаны, концерт для виолончели Дворжака, Дебюсси и Моцарт заглушают к тому же шум у соседей.

«Странный человек наш доктор прав»[11], — не раз думал Патера. Его интересовал этот бирюк, но, чувствуя, как сосед оберегает тишину своих рабочих часов, Патера не вторгался в его покой.

И вот он впервые стоит в комнате Бриха. Патера бросил быстрый взгляд на какую-то очень странную картину — невразумительная путаница пятен и линий. Не поймешь, что же хотел нарисовать художник! Черт его знает, просто не разобраться в этом.

— Это полотно Брака, — сказал Брих из-за стола.

Патера кивнул и учтиво воздержался от комментариев. Глаза его пробежали по корешкам книг, разбросанных по комнате. Большинство из них незнакомо Патере, хотя он большой охотник до чтения. Много английских и французских авторов в подлиннике, много юридической литературы и всевозможных научных книг: биология и астрономия, экономический атлас мира, «Записки» Шальды[12], «Эмиль» Руссо, на ночном столике «Кандид» Вольтера и толстый томик пьес Шекспира на английском языке. Патера заметил знакомые и ему книги: «Жан Кристоф» Роллана, «Обыкновенная жизнь» и «Кракатит» Чапека. Со шкафа на него глядит фарфоровая сова в очках, с ней он знаком по восторженным рассказам Анички. Там же виднеется запыленная статуэтка Будды. У стены возле окна пианино, звуков которого Патера никогда не слышал. Это немного удивило его, но он не стал расспрашивать.

— Что же вы не садитесь? — пригласил Брих, и Патера уселся в потертое кресло. Широко зевнув, он отказался от дорогой сигареты из коробки, которую оставил на столе Раж, и закурил «партизанку».

— Я привык к этим… Во время войны приходилось курить всякий вонючий мусор, однажды даже чай для ревматиков марки «Лесняк». От ревматизма он не помогал, но в трубке — просто роскошь. От дорогого табака у меня всегда болит голова… Но я, собственно, зашел поблагодарить вас, сосед. У нас тогда голова кругом пошла, мать у меня старая, глухая, а роды пришли как снег на голову.