Раж опирался на койку, на которой проснулась Ирена.

Она лежала с открытыми глазами и слабо дышала. Ондра вытащил из заднего кармана заклеенный конверт.

— Перед самым уходом принес почтальон; последнее письмо, полученное тобой в этой стране, девочка, — сказал он, надеясь порадовать Ирену. Она взглянула на конверт, надписанный незнакомым почерком, штамп невозможно было разобрать. Ее ничто больше не интересовало, и ей не хотелось читать письмо при муже. Она сложила конверт, засунула его в кармашек непромокаемой куртки. Ондра что-то говорил, — она, казалось, не слушала, устремив неподвижный взгляд в пространство.

Сумерки медленно опускались на горы, надо было открыть дверь, чтобы люди могли подышать свежим воздухом. Щеколду на ночь так и не задвинули — и не может быть, чтобы он не пришел, этот проклятый, паршивый тип!

«Когда придет Герман» — эти слова стали девизом изнурительного ожидания. Они были у всех на языке, словно весть о мессии, который выведет свой народ в страну свободы и счастья; их то и дело повторяли, их можно было прочесть в широко распахнутых глазах. Следить за временем по часам, зевать, слушать далекий лай собак, вдыхать керосиновый чад и угар от печки, в которой потрескивают сырые дрова… Равнодушное лицо Ханса, его трехпалая рука — все это угнетало бесконечно; а за окном шуршал в деревьях ливень, бесконечными часами мочил косматые гребни гор.

Снова зажгли грязную лампу, снова в ее мутном свете позеленели все лица; напряжение и тревога сгущались под бревенчатой кровлей, прорываясь в коротких вспышках ссор, возникавших неизвестно из-за чего и неизвестно почему погасавших.

— Вы рехнулись, Калоус! — крикнул вдруг Ондра. — В такое время пить?!

Он вырвал из рук задрожавшего толстяка бутылку и с бешенством швырнул ее в угол. Меховщик смотрел на него глазами побитой собачонки — он был уже сильно пьян. Опьянение его, теперь уже явное, было веселым, болтливым, Калоус пискливо хихикал, временами на него нападала икота, его дряблое жирное лицо то и дело заливалось злобным румянцем. Никто не обращал на него внимания — у всех было достаточно собственных забот.

Взялись за Ханса, требуя, чтобы он наконец открыл, когда же придет за ними этот тип с той стороны. Ханс упрямо качал головой, и его бормотание стало совсем уж непонятным. Что делать? Лазецкий не успевал утешать других и самого себя; он все вытирал платком вспотевший затылок. Ондра, шагая из угла в угол, споткнулся о чемоданчик Бориса, и тот яростно крикнул:

— Нельзя ли повнимательней?!

— Что там у вас? Тоже золото?

Кто-то лихорадочно барабанил пальцами по столу, остальные дружно закричали на него. Перестаньте!

И тут произошло то, чего никто не ожидал. Рия, просидевшая весь день на скамье тихо и незаметно, встала и деревянным шагом лунатика двинулась к двери. Никто не придал этому значения, пока она не дернула скобу и не открыла дверь.

— Я сейчас покончу с собой! — крикнула она и исчезла во тьме.

Ужас охватил всех; Ондра с Маркупом ринулись вслед за ней, но скоро вернулись, промокшие до нитки. Рия затерялась в темноте среди деревьев.

Началась паника.

— Ее поймают, слышите?! — заплакала любовница Тайхмана. — Сделайте же что-нибудь, ради бога! Ее поймают, а потом придут за нами. Камил, уйдем отсюда! Уйдем отсюда, богом прошу тебя!

Поднялось страшное смятение, все похватали с полу свои чемоданы, у двери образовалась давка. Ондра стал спиной к двери, раскинув руки, — лицо его окаменело от ярости.

— Никто отсюда не уйдет! Вы совсем ума лишились! Нельзя этого делать — никто сам не сумеет… Будем верить: она ничего не натворит!

Этот грошик надежды никого не успокоил — все кричали наперебой, требуя, чтобы их тотчас же выпустили; Раж был непреклонен. Уговаривал:

— Образумьтесь же наконец! Может быть, она и вправду всего лишь покончит с собой. Спокойно! Тише!

Инцидент завершился безнадежным плачем женщин. Чувствовалось, что долго они не выдержат, напряжение достигло предела. Бледная Эва уже стояла рядом с Брихом посреди хижины, судорожно сжимая его руку. Ирена сидела на краю койки, спрятав лицо в ладонях. Что будет дальше? — думал Брих.

— Во всем виновата ты! — плаксивым голосом обратился Калоус к жене. — Ты, ты, ты! Ты — мачеха! Ты истерзала ее, отравила ей жизнь!

— Подлая тварь! — бросила та ему в лицо. — Тебе ли меня упрекать! Ты сам всему причиной! Ты и твоя ненасытная жадность. Избаловал ее, а история с тем человеком… хочешь, скажу?

— Молчи! Замолчи сейчас же! Сама только и смотрела, как бы выскочить за богатого! На тебе и рубашки не было, когда я на тебе женился! — шипел разъяренный Калоус; он уже перестал владеть собой, но супруга не смирилась — расхохоталась ненавидящим смехом, фурией воздвиглась перед ним:

— Женился? Женился? Ты меня купил! И заплатил мне своими спекулянтскими деньгами, грязная скотина! Купил мое молчание, если бы я тогда заговорила, сидеть бы тебе за решеткой, коллаборационист несчастный! Я тебя насквозь видела! То-то ты вздохнул с облегчением, когда вышел декрет, вспомни только, — подбоченившись, торжествовала она в своей ненависти, высясь над Калоусом. — Вот и господин адвокат может сказать, вспомни, какие ты пенки снимал, — правда, господин Лазецкий?