— Пошли.

— Давай! Давай! Нечего коситься!

Черноглазые хлопята в одну секунду рассыпались вокруг столовой, покашиваясь и подтягивая и убирая сопли, схватились за бурьянины.

— К нам отовсюду теперь едут, Ванюшка! — кричала Пащенчиха. — У нас теперь и армяне, и цыгане! И еще курды! И все водят по восемь-десять душ! Но у Качкаяна детишек больше всех!

— А живут здесь?

— А то ж? В хате Алеши Калужного. Алешка в Крым уехал. А они в его хате.

— А вы как, кухарочка-уралочка? («Валя ее зовут! Валя ее зовут!» — кричала взахлеб Пащенчиха.) Вы как, Валя, отстанете от Качкаянов или, может, общеголяете?

— Что вы! Что вы! — замахала рукой кухарочка.

— А что? У Артельцевых у всех были целые артели. А у Петра, у свекра вашего, пожалуй, не меньше детей.

— Не меньше, Ванюшка! Не меньше! — кричала взахлеб Пащенчиха.

— Не меньше. Но что вы! — махала уже полотенцем кухарочка-уралочка в веселом страхе. — Тут хоть бы двоих вырастить!

— Вырастите. Вот же растут.

— Что вы! Что вы!

— Русские бабы разучились рожать, — сказал широкоплечий, с осиной талией крепыш в вишневой короткорукавке, ставя на подоконник стопку чашек и играя при этом накачанными мускулами.

— Самообслуживание? А я не знал.

— Я и ваши взял. — Крепыш глянул мне в глаза своими умными глазами. — У русских — один-два в семье.

— У наших — один-два. Это правда, Ванюшка. Больше не хотят.

— Смотря у кого, — весело возражали за столами, — у Веревкиных, например, на веревку не нанижешь!

— Да это да! — смеялись вокруг.

— Или у Ивана Ивановича Зюбанова.

— Верно, смотря у кого, — кричала уже совсем другое Пащенчиха, — есть и у наших помногу.

— А вообще-то мы, хлопцы, похоже, забыли главное, — говорил я. — У моей бабушки было девятнадцать детей. У матери уже пятеро. А у меня — одна. («И та не со мной», — думал я с болью, боясь в этом сознаться землякам.)

— Все ж гонимся, чтоб как лучше одеться! Машину купить! — сказал парень с лихим чубом, только приступая к обеду. — А о детях, думаем, потом позаботимся.

— Этак нас быстренько побьют, не силой, так числом…

— Помиримся, — спокойно, с ладной уверенностью отвечал крепыш, глядя на меня своими умными глазами и играя бицепсами, — любовь всех помирит. Мы тут все поперемешались уже. У меня, например, жена армяночка.

— А детей сколько?

— Пока один.

— Видишь: тоже один!

— Любовь всех помирит, — повторял крепыш с осиной талией, направляясь к поджидавшим его белобрысому парню и болезненно охраняемой им черноглазой и еще одной, кавказского типа, симпатично улыбающейся в нашу сторону, вероятно, его жене. Он взял ее под руку, похлопал ревнивца: — А вот мой друг гречаночку себе выбрал.

Белобрысый, чтобы доказать, что он действительно выбрал, хотел снова, в каком-то глупом экстазе, взять красавицу гречаночку на руки, но она выкрутилась, поведя коварно прекрасными глазами:

— А это мы еще посмотрим. Куда он еще будет заглядывать!

— Больше не буду! Ей-богу! Последний раз! Клянусь!

— Не клянись. Лучше за себя возьмись! — сказала красавица.

16

Думая о своем, я смотрел им вслед, спросил у кухарочки:

— А живете где?

— На Труболете, где же?

Я повернулся к ней:

— А в чьей хате?

— В дедушкиной, в чьей же еще? — все так же, как о само собой разумеющемся и как бы удивляясь вопросу, отвечала она. — Он же ее не продавал. Говорил, пригодится. Так и получилось. Ваня вернулся из армии с семьей: где жить?

«Это добрый знак, — думая я, — коль Артельцевы пускают здесь корни». С улыбкой вспоминал дедушку Артельцева, который помогал мне мастерить из противотанкового ружья ту самую «пушку», из которой я обстреливал Уруп.

— Знаю я вашу хату. Сколько раз бывал. Вот таким, как ваш. («Петя! Ванюшка, они Петей назвали сына! По деду!» — теребила меня ни на секунду не отстававшая Пащенчиха.) Как ваш Петушок вот. Печку порядком протирали.

— Выбросили ту печку. Сейчас у нас газ баллонный. Хлеб из магазина.

— У меня тоже газ! — кричала Пащенчиха. — Сейчас у всех газ. А мне Ванюшка мой привез. Пошли, поглядишь.

— Не сейчас, Пелагея Евсеевна. — Я вспомнил, как братья Артельцевы переносили с труболетовского кладбища свою мать и сестренку в Отрадную, спросил: — И как, Валюша? Здесь думаете обосновываться или только перебиться?

— Почему перебиться? — отвечала кухарочка, краснея так, что становились невидными родовые пятна. — Здесь нам нравится. Воздух чистый. С горы красиво смотреть на степь. Мне здесь очень нравится.