Год или немного больше спустя — время тянулось долго — я листал книги в одном из букинистических магазинов в центре. (В интернете был файервол, новые публикации подвергались цензуре, но букинистические магазины еще не вычистили.) Я наткнулся на томик Лавкрафта. Я открыл его, начал читать и остолбенел. Я дочитал "Цвет из иных миров" прежде, чем догадался подойти к кассе и заплатить десять долларов. Я забрал книгу домой и прочитал ее от корки до корки, тайно и с восторгом.

Лавкрафт представлял вселенную огромным, древним, неразумным, безжалостным механизмом, в чьих безднах таятся и могут наброситься на нас в любой момент огромные, древние, зловещие существа. Это чтение давало мне чувство избавления, легкости, свободы, простой радости, как у ребенка, который несется вприпрыжку по солнечному лугу. Вселенная, где самое худшее, что может произойти, — Древние вернутся, когда сложатся звезды, и съедят наши мозги, была бесконечно более счастливым местом, чем то, где обретался я.

Мои осторожные дальнейшие поиски (на старом диске с Британской энциклопедией, все еще находившемся в местной библиотеке) открыли мне, что, несмотря на вымышленность чудовищ, основой видения Лавкрафта была его настоящая вера. У этой веры было название: материализм. Один клик привел меня к истории этого учения и имени поэта, который вознес ему хвалу: Лукреций. Я уже видел это имя раньше, на обложке тоненькой книжки на одной полке с Лавкрафтом. Тогда оно ничего для меня не значило.

Я поспешил к букинисту и отыскал то самое сокровище: "О природе вещей" Лукреция, издание в мягкой обложке Хэккетт Классикс, перевод Мартина Фергюсона Смита. Обложка была черной, название красным, имя автора белым: сочетание цветов, которое смутно взволновало меня. Я просмотрел несколько страниц, и меня взяло за живое: вот человек, который видел красоту природы так же, как и ее ужас, одинаково невозмутимым взором. Я купил книгу и принес ее домой, прижимая к телу. Я проглотил ее так же напряженно и скрытно, как и Лавкрафта, и с еще большей радостью.

Первый раз в жизни я услышал хорошие новости. Я выпил это черное евангелие до дна. Его духовный эффект был поразительным, говорившим сам за себя. То, что жизнь была бессмысленной, а мораль человеческим изобретением, снимало тяжесть греха. Я был по-прежнему во грехе, но больше не отвечал за это. Я погряз во грехе не потому, что кто-то из моих предков съел яблоко, а потому что все мои предки ели друг друга.

Я стал изучать технику, убедительно защитил диссертацию по биомеханическому конструированию и при первой возможности навсегда оставил Доминион.

Я открыл шкафчик. Резкий соляной запах заставил меня задержать дыхание — шкафчик (специализированный дрекслер), наверное, только что смыл свою нанотехнику. Внутри я нашел костюм и рубашку, несколько смен белья, туфли и сумку. Все идеально подошло. В кармане пиджака была карточка. Я просмотрел ее, проверяя данные и легенду. Здесь тоже все было правильно. На карточке была тысяча в валюте Доминиона — достаточно, чтобы прожить, пока не найду работу. За рядом шкафчиков было зеркало. Я проверил, как выгляжу, содрогнувшись от воспоминания о том, как я последний раз видел себя снаружи: когда смотрел в лицо оставленному мной куску плоти после того, как моя первая копия была загружена. (В виртуальной среде корабля, где не было нужно бриться или умываться, мне не нужны были и зеркала. Высокомерие я признаю, тщеславие нет.) Насколько я мог судить, я выглядел почти так же, немного живей и подвижней, немного моложе. Идеальные зубы, острое зрение. Но так было и в вирте.

Хотя ощущения не отличались, было забавно думать о том, что я опять во плоти. Правда, не в той же самой, а воссозданной по отредактированному геному с оптимизированным генетическим кодом, умно сконструированным, без следа обезьяны или Адама в своей наследственности, вообще без наследственности, если на то пошло. Я сложил в сумку лишнюю одежду, установил выражение лица на веселую уверенность, которой не чувствовал, перешагнул через порог и ступил на территорию Доминиона.

Доминиона, как на Земле, не царствия небесного.

Я оказался на тротуаре немощеной улицы с бороздками розовой пыли. Несколько медленных электрокаров взвизгивали, фыркали и взметали пылинки, которые лениво из-за низкой гравитации оседали, подхваченные прохладным ветерком. Магазины и жилые дома выглядели как торговые центры на окраине, которыми они и были. Неон и голограммы горели и мерцали. Улица, насколько я мог видеть, была частью клубка таких же улиц, лепившихся к куполу. Пока все так похоже на перепутанные Америки из моей памяти. Что показалось странным — это отсутствие мусора и граффити. Эти трущобы были ухоженными, как пригород.

Обернувшись, я увидел Новый Вефиль, многоярусный, как зиккурат под геодезическим небом. Ярус за ярусом уходили вверх, сияющий белый и блестящий золотой с гирляндами подвесных садов, а венчал все свод капитолия в нескольких сотнях метров над землей, в полудюжине километров отсюда и сам с добрую сотню метров высотой. Казалось, он доходил до небес или, по крайней мере, касался верхушки купола. Над ним искусственный ветер развевал крестно-полосатый флаг, красно-бело-синий прямоугольник размером с футбольное поле.

Архитектура была зрелищно-вульгарной: представьте себе мормонский храм, спроектированный Альбертом Шпеером. Постройте его из шлифованного алюминия. Сделайте корочку из барокко, уберите католицизм и китч и взгромоздите сверху Ватикан и собор св. Павла. Увеличьте в десять раз, а потом в одиннадцать.

— Только что вылупился, как я погляжу, — сказал кто-то сзади. Я обернулся и увидел свою Лилит.

Первые десять лет свободы я прожил в Брюсселе... Я сидел в "Дю Бон Вье Там", разглядывая никуда не ведущее витражное окно со святым Георгием и драконом, куря Голуаз, потягивая траппистское пиво и одновременно просматривая в "Суар" экраны с объявлениями о работе, чтобы найти что-то лучше моего места удаленного преподавателя на полставки в Лувене. Пожилая барменша тоже курила, вентилятор вытяжки громыхал для нас, а в клетке механическая птичка пела Джонни Холлидэя и Жака Бреля так, будто это был ее коронный номер.