Бойцы, получившие коммуникаторы и не занятые в нарядах, расходились, чтобы в тишине и спокойствии связаться с родными — полученной передышкой следовало воспользоваться сполна. Сомнительная в каком-то отношении идея — «здравствуй, милая жена, у нас сегодня во взводе убили троих, в том числе и нашу соседку, ты уж снеси ее сироткам чего-нибудь вкусненького, а у меня все хорошо, правда, едва не оторвало осколком голову, но этого не было, значит, неправда, а завтра у нас масштабное наступление, так что не пугайся, если я в условленное время не позвоню — может, меня не убьют, а просто покалечат, фабричным нашим привет, остаюсь твой верный и любящий муж». Впрочем, разве мучиться в неизвестности по старинке, в ожидании письма, вместо которого в любой момент может прийти похоронка, лучше?

— Нино! — дядя Бручо раздраженно повторил имя задумавшейся отделенной. — Пескоструем уши чистила, что ли?

— На кой черт он мне сдался? — Нино вздохнула, но расписалась в положенном месте.

— Новости посмотришь, — назидательно ответил взводный. — Политинформацию почитаешь. Мало ли для чего такой замечательный электронный агрегат можно использовать? Так, кто тут следующий? Подсветить уже нормально не можете?

Единственными, кто в этот вечер не держал связь с родиной, были Нино и Джамал. Землянин, попавший в Саройю вместе с гуманитарной миссией, сначала не планировал воевать — работы и без этого хватало. Однако полгода назад машина с ним, тремя островитянами-врачами и местным водителем, попала в бандитскую засаду. Иссеченного осколками, с шестнадцатью пулями в теле, Джамала через полтора часа доставили в столичную клинику. Больше не выжил никто. А землянин, на жизнь которого никто из местных врачей не поставил бы и гроша, восстановился практически полностью за десять дней. Чудесная регенерация привела саройцев, не сталкивавшихся с особенностями земного организма, в полный восторг, и врачи уже всерьез собирались, в нарушение собственной этики, немножко порезать больного, дабы пронаблюдать невероятное явление еще раз, однако Джамал сбежал из больницы, нашел сводный батальон рабочих Тяжмаша, в котором у него было множество знакомых, и попросил записать его в ряды интернационалистов. Командование пришло от этого факта междумировой солидарности в некоторую растерянность, однако переговоры с земной миссией в Саройе показали как упертость добровольца с далекой планеты, так и полное бессилие земного «начальства» там, где речь заходила о личном выборе. В итоге Джамал оказался в подчинении у Нино, которая такому пополнению была совсем не рада — черт знает, какие этические заморочки на тему проделывания дыр в себе подобных могли быть у людей, почти два века не знающих войн, да и о государстве давно забывших? Однако в первом же бою Джамал показал себя не только отличным стрелком...

Самой же Нино звонить сегодня было не то что некому, а, скорее, некуда. Отбор в сводный заводской батальон проходил помимо окружных военных комиссариатов, однако это не делало его условия менее строгими — брали только образцовых бойцов. Анфи, на правах учительницы приписанной к заводской коммуне школы, попробовала туда пробиться, но столкнулась с жесточайшей дискриминацией со стороны рабочих. А Нино взяли. Тогда они впервые в жизни серьезно разругались — под конец Анфи начала кричать какую-то несуразицу про то, что она на весь район чуть ли не единственная милиционерка с реальным боевым опытом — даже деликатные соседи невольно стали прислушиваться. В конце концов, обоюдными усилиями им удалось принудить друг друга к миру, но в привычных ласках чувствовалась такая напряженность и натужность, что Нино почуяла неладное. Однако до самого ее отбытия Анфи старалась вести себя как прежде, так что понять, что же она замыслила, не представлялось никакой возможности, а к допросам с пристрастием любимая давно уже привыкла. Первые сеансы связи из Саройи почти убедили Нино, что у Анфи все нормально — насколько может быть «нормальным» положение супруги бойца рабочего батальона, в первом же бою потерявшего четверть личного состава. Однако во время очередного затишья ее неожиданно вызвали в штаб бригады, где взяли подписку о неразглашении того, что так и не было произнесено вслух. Нино поняла: ее любимая теперь тоже сражается на фронте, только не на саройском, а на том, что пафосно зовется «невидимым». Скорее всего, в структурах подпольной компартии Эггро. В Эггро, где с коммунистов живьем сдирают кожу. Где в охранке током и раскаленной решеткой пытают каждого, кто просто попадет в поле зрения органов безопасности. Где учат в опасной ситуации добивать раненого товарища без колебаний, и подпольщики приучаются носить по меньшей мере две капсулы с ядом: одну в воротнике, а вторую, для подстраховки, в более потаенном месте, если уж тебя успели схватить и обездвижить...

Словом, звонить воспитаннице провинциального детдома временно стало некуда. Да, именно временно. Потому что Нино верила — все будет хорошо, революционный пожар охватит и Эггро, он охватит весь мир, и они с Анфи встретятся на развалинах Имперского Дворца, и будут снова взахлеб целоваться, усталые, прекрасные и вооруженные, и напишут свои имена на закопченной и облупившейся от пожара стене, а дальше мир станет нестерпимо светлым и прекрасным, и их маленькому счастью, крепко впаянному во всеобщее счастье человечества, не будет конца и предела. Так будет. Иначе лучше уж сразу подставить грудь под пули контрреволюционеров.

Они с Джамалом сидели снова в притворе храма, на том самом месте, где сегодня утром размышляли о том, как уничтожить эггройского пулеметчика. Летняя ночь вступила в свои права, и взошедшая Средняя Спутница хорошо освещала двор, где взвод, уткнувшись в экраны коммуникаторов, негромко переговаривался со своими семьями. На Острове сейчас как раз разгар рабочего дня, но звонок от сражающихся в Саройе бойцов служит самой веской причиной для перерыва. Даже если бы на этот счет не было принято специальное постановление, вряд ли у самого строгого начальства хватило бы совести это оспорить.

— Слушай, — Нино, наконец, заговорила. — Я так и не поняла, почему ты с нами. То есть это же нерационально, на самом деле. Ну, с вашей точки зрения. Что ты как рядовой боец можешь изменить?

— Мы с вами уже тридцать лет контактируем, — улыбнулся Джамал. Целое поколение островитян выросло, не зная ни капитализма, ни вопроса «одиноки ли мы во Вселенной?». А вы все еще считаете нас чем-то вроде роботов, стерильно рациональных и тошнотворно возвышенных.

— Не роботы? А тот компьютер, что у тебя в мозгу? А снайперская стрельба благодаря глазным экранам? А подключение к Сети без всяких устройств, из любой точки планеты? А регенерация?

— Во-первых, все-таки не в мозгу. Во-вторых, принципиально эти наши компьютеры не отличаются от тех, что используете вы. Разве что интегрированы в тело, но это больше для удобства, нежели ради какой-то глубокой сакральной функции. Мы люди, Нино. И ты это хорошо знаешь, просто дразнишься от нечего делать.

— Угу, а кто первый уходит от темы разговора? — деланно нахмурилась Нино.

— Хорошо, сейчас сформулирую.

Джамал подождал минуты три, затем начал:

— Знаешь, пару раз я серьезно говорил с твоей Анфи. И она однажды выдала замечательный афоризм о фантомных болях. Неначавшаяся война — словно фантомная боль. Пусть Остров был спасен от уничтожения, но эта боль будет преследовать вас, поколение за поколением, пока не наступит всеобщее освобождение. Идеализм, конечно, и перенос персональных впечатлений на общественные отношения. Однако, у нас, землян, своих фантомных болей тоже хватает. Наша история очень трагична. Трагична слишком большим множеством падений, перерождений и вырождений освободительного движения. Трагична полным крахом первых попыток создания коммунистического общества.

Трагична небывалым отчаянием, сочетавшимся с полной апатией после чудовищных поражений. Знаешь ли ты, что такое «конец истории»? Звучит мерзко, не правда ли? И страшно. Совсем как «конец света». А у нас его провозглашали громогласно и с радостью лживые прислужники капитала. И они имели на то основания — наша история и в самом деле могла на них закончиться, история человечества как такового, а не определенной цивилизации.

Мы все же сумели преодолеть этот тупик. Но полвека великого общественного упадка оставили в нашей культуре множество шрамов. Тени прошлого заставляли оглядываться как первых коммунаров, так и их детей и внуков. Изучая историю в школе, просматривая стереофильмы о прошлом, читая книги, мы все с самого детства становились пассивными участниками трагедии. Парижская коммуна будет утоплена в крови, Советская Венгрия падет под ударами интервентов, Сандино, генерал свободных людей, будет предательски убит, а Че Гевара, больной и израненный, попадет в плен и будет расстрелян. Временное торжество революции обращалось контрреволюционным переворотом, предательством тех, кто клялся в верности рабочему классу. Так было слишком много раз, и мы бессильны были что-либо изменить. Диалектика учила нас тому, почему все происходило так, а не иначе, но не давала удовлетворения.