— Жарко вам нынче, господин Друз? — спросила Ливилла, щурясь от яркого солнца.

— Весьма, — кивнул юноша.

— Почему бы вам не пообедать у нас? — вмешался Клавдий, желая угодить сестре. — В доме нашей матушки прохладно.

— Спасибо, — усмехнулся Друз. — Увы, я должен распустить солдат и посетить дворец на Палатине. Со дня на день положение моего рода может сильно измениться, и мне нужно подготовить дворец к прибытию отца.

— Как вам угодно, — разочарованно протянул Клавдий, а Ливилла, грубо пихнув его в бок локтем, послала Друзу нежный взгляд.

— Что ж... Мы вам всегда рады, — молвила она.

— И я был рад увидеть вас, Ливилла, — кивнул Друз и, развернув коня, поехал со двора.

Его солдаты направились за ним.

Повернувшись к брату, Ливилла оскалилась.

— Не лезь в чужие дела, дурак! — процедила она. — Ты способен всё испортить.

— Я не совершил ничего плохого, — огрызнулся Клавдий.

Вновь толкнув его, Ливилла стремительно оставила библиотеку. Она торопилась в вестибюль, чтобы обнять Германика.

Пожав плечами и собрав с подоконника книги, Клавдий решил последовать её примеру. Пока он спускался в вестибюль, книги дважды падали у него из рук от переполнявшего его волнения.

По случаю краткого возвращения Германика в трапезной был устроен великолепный обед. Когда следовали перемены блюд, а рабы подливали в кубки членов семьи воду и вино, Германик с удовольствием рассказывал о походной жизни, о друзьях и о своей службе. Его слушали с восторгом, но вовсе не потому что он говорил интересные вещи, а лишь потому, что без него в этом доме скучали.

Он и сам скучал по родственникам. Сидя за столом рядом со своей матерью Антонией, с Клавдием и Ливиллой, он ощущал, что именно рядом с ними по-настоящему счастлив.

По окончании обеда родные не торопились покидать трапезную и беседовали с Германиком до наступления темноты. Ливилла первой отправилась в опочивальню, не в силах бороться со сном. Клавдий остался за столом, рассеянно глядя на мерцание масляных ламп и внимая разговору брата с Антонией.

— Как себя чувствует Октавиан? — она впервые за вечер задала Германику этот столь волнующий всех в Риме вопрос.

— Скверно, — ответил Германик. — Уезжая из Нолы, я виделся с ним. Никогда бы не мог вообразить, что недуг способен так изменить его. Ещё недавно цветущий и полный сил, он был не в силах даже пошевелить рукой.

— Что если власть уже перешла к Тиберию? — молвила Антония.

— Мы услышим об этом в самое ближайшее время, — отозвался сын.

Они умолкли, слушая шум ветра в кронах деревьев.

Поднявшись из-за стола, Клавдий пожелал им доброй ночи. Проводив его долгим взглядом, Германик вздохнул:

— А знаешь, ничего в нашем доме не изменилось с момента моего отъезда на Рейн, — хмыкнул он.

— Что тут может измениться? Разве что Клавдий женится... Нужно будет найти ему подходящую невесту, — произнесла Антония.

— Ливилла давно интересуется Друзом?

— Я и не подозревала до нынешнего дня, что она им интересуется! Но она может остыть к нему так же быстро, как вспыхнула. Ливилла красивая девушка, но очень непостоянная.

— Да, она разобьёт немало сердец, — засмеялся Германик. — Но и я влюблён... В Ноле я встретил внучку Октавиана, Агриппину. Я её помнил конопатой кудрявой девчонкой. Однако при встрече в Ноле я обнаружил, что её веснушки и локоны способны пробудить во мне мучительное влечение. Я уже тоскую по ней.

— Да, Агриппина божественно прекрасна, — усмехнулась Антония. — К тому же она весьма благочестива и добропорядочна. В ней нет ничего, чтобы указывало на то, что Юлия её мать. Каждый раб знает, какому ужасному разврату предавалась Юлия во время отсутствия Тиберия. Она разбила ему сердце тем, что благодаря её просьбам Октавиан развёл его с первой женой, а затем ещё и позорила его, предаваясь распутству.

— Октавиан признал свою ошибку и сам развёл Юлию с Тиберием, выслав её на Пандатерию, — сказал Германик. — И я рад, что моя Агриппина ничем не напоминает её.

Антония положила свою полную, унизанную перстнями руку на запястье Германика. В её больших синих глазах сияла любовь. Густые волосы были гладко собраны на затылке, открывая лицо и шею, и сын вдруг заметил, что его мать ещё молода. Они всегда понимали друг друга.

— Откуда ты можешь знать, что чувства, которые у тебя вызывает Агриппина, подлинная любовь, а не страсть, которую мы часто принимаем за любовь? — спросила она.

— Потому что, даже недолго видевшись с ней, я не могу без неё вообразить свою дальнейшую жизнь, — прошептал Германик.