— Яков Христофорович, нам некогда рассусоливать. Утром необходимо дать официальное сообщение в "Известия ВЦИК".

— И что я напишу, Яков Михайлович?

— Напиши коротко: стрелявшая — правая эсерка черновской группы, установлена её связь с самарской организацией, готовившей покушение, принадлежит к группе заговорщиков.

— Этих "заговорщиков" придётся выпустить, — возразил Петерс. — Против них ничего нет. Никакими связями ни с какой организацией от этой дамы пока не пахнет. А то, что она правая эсерка, сказал я. И вообще, таких дилетантов, как мы, самих сажать нужно.

Свердлов странно посмотрел на Петерса, но ничего не ответил. Зато запомнил эти слова и чуть позже, при случае, на вопрос управляющего делами Владимира Бонч-Бруевича, как идут дела на Лубянке, не удержался, чтобы не съязвить:

— А так, что всю ВЧК надо пересажать, а даму выпустить. И на весь мир покаяться: мы, мол, дилетанты-с, извините-с!"

Тем временем, Петерс вызвал Каплан на очередной допрос. И вдруг она разговорилась.

— Я — Фаня Ефимовна Каплан. Под этой фамилией жила с 1906 года. В 1906 году я была арестована в Киеве по делу взрыва. Тогда сидела как анархистка. Этот взрыв произошёл от бомбы, и я была ранена. Бомбу я имела для террористического акта. Судилась я военно-полевым судом в городе Киеве. Была приговорена к вечной каторге. Сидела в Мальцевской каторжной тюрьме, а потом в Акатуевской тюрьме. После революции была освобождена и переехала в Читу. Потом в апреле приехала в Москву. В Москве я остановилась у знакомой каторжанки Пигит, с которой вместе приехала из Читы. И остановилась на Большой Садовой, д. 10, кв. 5. Прожила там месяц, потом поехала в Евпаторию в санаторий для политических амнистированных. В санатории я пробыла два месяца, а потом поехала в Харьков на операцию. После поехала в Симферополь и прожила там до февраля 1918 года.

В Акатуе я сидела вместе со Спиридоновой. В тюрьме мои взгляды сформировались — я сделалась из анархистки социалисткой-революционеркой. Там же сидела ещё с Биценко, Терентьевой и многими другими. Свои взгляды я изменила потому, что я попала в анархисты очень молодой.

Октябрьская революция меня застала в Харьковской больнице. Этой революцией я была недовольна, встретила её отрицательно.

Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за это. По течению в эсеровской партии я больше примыкаю к Чернову.

Мои родители в Америке. Они уехали в 1911 году. Имею четырёх братьев и три сестры. Все они рабочие. Отец мой еврейский учитель. Воспитание я получила домашнее. Занимала в Симферополе должность заведующей курсами по подготовке работников в волостные земства. Жалование я получала на всём готовом 150 рублей в месяц.

Самарское правительство принимаю всецело и стою за союз с союзниками против Германии. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг ещё в феврале. Эта мысль во мне назрела в Симферополе, и с тех пор я начала подготавливаться к этому шагу.

Петерс ухватился за связь Каплан со Спиридоновой. Попросил арестованную вернуться к этому. Каплан не стала возражать.

— Ранней весной 1917 года освобождённые февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль... Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой... Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Всё опять было в красках, всё возвращалось — зрение, жизнь... Я решила пойти к нему, чтоб объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом... утром... он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло всё сегодня оттого, что от меня пахнет духами Ванды. Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло... И я не могу простить себя... Не прощаю.

Петерс понял, что из всей предполагавшейся им связи Каплан со Спиридоновой осталась лишь одна эта дурацкая шаль. Как эта женщина была ему сейчас омерзительна: шла убивать, а в голове... мыло.

2 сентября Свердлов созывает президиум ВЦИК, на который вызывает Петерса с докладом о ходе следствия. Петерс говорит, что появляются новые данные, что будет проведён следственный эксперимент и дактилоскопическая экспертиза. Но Свердлову хотелось побыстрее поставить точку.

— Я согласен, что следствие нужно продолжить. Однако с Каплан придётся решать сегодня.

— Но если следствие нужно продолжить, то как можно решать с Каплан, которая является главным обвиняемым по этому делу? — возразил Петерс.

— В деле есть её признание? — спросил Свердлов, и тут же сам ответил на поставленный вопрос. — Есть! Товарищи, вношу предложение — гражданку Каплан за совершенное ею преступление сегодня расстрелять.

— Но признание не может служить доказательством вины, — пытался доказывать своё Петерс.

— Нам объявили войну, мы ответим войною. И чем жёстче будет её начало, тем ближе станет конец, — сказал, как отрезал, Свердлов. — Мы должны начать осуществлять на всей территории Советской республики красный террор против врагов рабоче-крестьянской власти.

— Но с дела Каплан мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью, — отстаивал свою точку зрения Петерс.

Но, увидев поднятые вверх руки членов президиума ВЦИК, Свердлов не стал больше даже говорить на эту тему. Это было вполне в стиле Якова Михайловича. Точно так же, безапелляционно и практически самолично он принял решение не далее как в июле месяце о расстреле Николая Романова, бывшего российского императора.