Так же вели себя поляки и в отношении московских правителей. Главного боярина Фёдора Мстиславского произвели указом Сигизмунда в «первенствующий чин государева конюшего», другого члена семибоярного правительства, Фёдора Шереметева, щедро одарили поместьями и деньгами из московской казны. Зато строптивым А.В.Голицыну и И.М.Воротынскому дали полную отставку.

Со смертью Самозванца не у дел оказался окружавший его сброд, он-то в надежде на получение милостей и стал изъявлять покорность королю. Гонсевский, к которому постепенно переходила власть, назначал отступников на важнейшие государственные должности. Его ближайшим советником стал Михаил Салтыков, ему были пожалованы вотчины Годуновых и Шуйских. Через торгового мужика гостиной сотни Федьку Андронова, назначенного казначеем, неуёмный пан получил безраздельный доступ к царской казне и распоряжался ею, как своей собственной. По его представлению январским распоряжением Сигизмунда бывшие тушинцы получили ключевые посты в приказах: М. Молчанов — в Панском; Ю. Хворостинин — в Пушкарском; И. Грамотин — в Посольском; И. Салтыков — в Казанском...

Властолюбие Гонсевского не имело пределов, он полностью подчинил себе боярскую думу, несогласных принуждал силой и добился того, что бояре прикладывали руки к грамотам по его приказу, даже не читая их. При появлении в думе, к нему подсаживались Салтыков, Андронов, Грамотин, всё решалось с ними, бояре же только зевали и ждали приказа.

Единственным, до кого пока не доходили руки, являлся патриарх. Он не соблазнялся никакими посулами и отказывался подписывать что бы то ни было, не согласующееся с августовскими договорённостями. Послы ещё в декабре исхитрились послать ему письмо с изложением козней польской стороны; проницательный Гермоген сразу понял, что вся затея с договором обречена на провал и никакого согласия добиться не удастся. Со смертью Самозванца оставался один источник российской смуты — поляки со своими приспешниками, и патриарх стал открыто призывать к их свержению. За его рукою пошли по городам грамоты, в которых он объявлял о происках короля и, разрешая всех от присяги королевичу, повелевал «на кровь дерзнути и идти к Москве на литовских людей». Первыми на призыв святителя откликнулись рязанцы во главе с Прокофием Ляпуновым, за ними ярославцы и нижегородцы. Города, как и два года назад, стали подниматься за честь родной земли. К патриаршему слову прикладывалась грамота из-под Смоленска.

«Братья и сродственники по крещению от святой купели, все православные крестьяне! В городах и уездах, где властвуют литовские люди, не поругана ли наша вера, не разорены ли храмы? Они считают вас своими врагами. Не помните и не смышляйте, чтобы быть у нас на Москве королевичу государем, того не допустят люди в Польше и Литве, чтобы пустить его мимо себя. Они мыслят одно: вывести от нас лучших людей и опустошить всю землю, чтобы владеть ею. Здесь мы немало времени живём и подлинно про то ведаем, для того и пишем вам. Для Бога, положите о том крепкий совет меж себя; пошлите по городам нашу грамотку, списав, и свой совет к ней отпишите, чтоб всею землёй стати за православную крестьянскую веру, покамест ещё свободны, а не в рабстве и в плен не разведены...»

Гонсевский с московскими изменниками постарался пресечь начало освободительного движения. Особенно обеспокоил Прокофий Ляпунов, человек решительный, обладающий счастливой способностью превращать намерения в немедленные действия. По наущению Салтыкова составились несколько грамот: к королю с извещением о том, что московские бояре всецело полагаются на его волю; к Филарету, чтобы он также во всём «покладывался на королевскую волю, как тому годно, так и делати»; Прокофию Ляпунову, чтобы тот не смел приближаться к Москве. Послушные бояре грамоты подписали, отказались только Иван Воротынский да Андрей Голицын. Ну да Бог с ними, пришли к Гермогену. Тот ответил:

— Напишу королю, руку свою приложу и всех благословлю на писание: буде король даст сына на Московское царство и крестит его в православную веру, а литовских людей от нас выведет. Но таких грамот, чтоб положиться на его волю и крест ему целовать, не только не подпишу, но прокляну писавших.

Михаил Салтыков, давно уже не встречавший столь явного противодействия своим гнусным умышлениям, стал площадно ругаться на патриарха и даже пригрозил ему ножом. Гермоген не дрогнул перед сверкнувшей сталью, осенил Салтыкова крестом и сказал:

— Сие крестное знамение супротив твоего окаянного ножа. Будь ты проклят в сём веке и в будущем.

Затем повернулся к Мстиславскому:

— Ты первый боярин, почто допускаешь неправедное? Будешь потаковничать скверне, сам сгибнешь и род твой изыдет...

С тем повернулся и спокойно удалился. Бояре растерялись, однако бесстыжий Салтыков быстро нашёлся:

— Не нужна нам евонная подпись! То дело не церковное, но государское, пущай впредь под молитвами и требниками пишет.

Кто-то поинтересовался:

— А как же с другими боярами?

— Это Иван с Андреем? Подпишутся, куда денутся.

В тот же вечер два боярина были взяты под стражу и под угрозой пытки были вынуждены приложить свои руки.

Грамота, присланная под Смоленск, привела в сильное смущение посольских. Оторванные от столичных дел, они не полностью были осведомлены о нынешнем порядке подготовки государственных бумаг. Хорошо, что на следующий день пришло тайное письмо, рассказывающее о том, как она подписывалась. Филарет принялся ободрять товарищей: пришёл-де наш час пострадать за христианское дело. На другой день их пригласили для объявления воли короля. Она, как и прежде, заключалась в том, чтобы Смоленск сдался на его милость.

— Как же так? — удивился Голицын. — На прошлом съезде нам объявили от маршала и канцлера, что король более смолян не неволит, обсуждали только, сколько польских людей впустить в город.

— Всё вы врёте! — закричали в ответ одни. — Мало ли что было, — говорили другие, — вам приказано от бояр полагаться на королевскую волю, а теперь она такова.

Тогда вступил Филарет:

— Нам сия грамота не указ, на ней нет подписи патриарха, окромя того два боярина приложили к ней руки нуждою, потому как сидят в заклёпе.