Пимен пересказал Авраамию всё, о чём говорилось в трапезной. Готовность помочь попавшим в беду братьям келаря растрогала, так что упрёкам в свой адрес даже не придал значения — не ведают-де что говорят. Попросил поблагодарить всех за заботу о ближних и передать им его благословение. Отпустив ключника, долго сидел задумавшись; происшедший разговор натолкнул Авраамия на другую мысль: нельзя ли и в самом деле подкупить воров, но не мелких, а самого большого? Он уже не раз слышал, что тот имеет большие денежные затруднения, и многое, что поступает в Тушино, к нему просто не доходит. А что если соблазнить его возможностью получить живые деньги, из рук в руки, минуя всяких посредников, в обмен на снятие осады с Троицы? Такой поступок позволит Вору выказать себя поборником православной веры и очиститься от обвинений в приверженности к латинской ереси. Нужно только уверить его в этом. Чем больше Авраамий думал, тем более утверждался, что так и нужно делать. С чего только начать?

Лично ему высовываться опасно, могут не так истолковать, а расправы ныне коротки. У патриарха Гермогена благословения не испросишь, тот никаких уловок не признает и переговоров с Вором не разрешит. Значит, надобно действовать тайно. Перебирая своих помощников, он впервые пожалел, что рядом нет ловкого и пронырливого человека, этих качеств у него самого было в избытке, поэтому и подбирал себе всегда только безоговорочных исполнителей. После размышлений решил, что лучше всего послать в Тушино письмо и передать его прямо в руки тамошнего царика. Если у того хватит ума обойтись без алчных советчиков, они промеж себя всё и решат. О посланце решил сразу — Ананий Селевин, мужик упорный и неговорливый, к тому же пришлый, в случае чего можно откреститься.

Тут же вызвал Анания и спросил, сможет ли тот довести до Вора важное письмо к пользе Троицкой обители? У того от радости даже голос пресёкся — это ж надо такое везение! Палицын засел за письмо, и на другой день Ананий со своим новым приятелем отправился в Тушинский лагерь.

Воровское Тушино поразило разгульным шумом, разнузданным весельем. Самозванец, ставший здесь в июне, не думал долго задерживаться, потому в первое время жили походным станом. Осенью принялись рыть землянки и плести из хвороста загоны для лошадей и скота. Позже пришлось устраиваться основательно. В окрестных деревнях стали раскатывать избы и перевозить к себе, в ноябре все знатные паны имели уже по собственной избе, а иные по две и даже три. Не забыли и про царика, для него и супруги воздвигли на видном месте хоромы, дворец не дворец, но всё же больше всех иных.

Поляков и воровского войска насчитывалось здесь тысяч шестьдесят, а приблудного московского люда никто не считал. Со всего света стекались сюда искатели приключений и наживы, торговцы, распутницы, бродяги, тати, разбойники, нищие — словом, населения в воровской столице было теперь не меньше, чем в самой Москве. Такую ораву следовало кормить и поить. По всем окрестностям были разосланы продовольственные отряды, и с первым снегом в Тушино потянулись бесчисленные обозы с хлебом, мукой, маслом, мёдом, птицей, рыбой, солью, фуражом. Гнали огромное множество крупного и мелкого скота. Все близлежащие деревни получили строгий приказ курить вино и варить пиво — этого добра в стане было море разливанное. Прежние землянки превратились в винные погреба.

Паны жили здесь в своё удовольствие. Завели целые псарни и гонялись с охотой по окрестным лесам, благо те изобиловали дичью. Ночами хватало других утех, в их распоряжении находились шлюхи разных племён и народов, разве только эскимоски пока не добрели. Простолюдины резвились по-своему: играли в карты и зернь, развлекались петушиными боями, бились об заклад, ссорились, затевали потасовки, дрались до смерти. Неудачников раздевали и оставляли тут же, в снегу, зачастую даже не прикрывши срама.

Каждая новая власть — это прежде всего разруха и неустроенный быт. Старое, хоть и добротное, сокрушается, новое строится наспех. Каждый хочет запрыгнуть повыше, нижние шестки остаются пустыми. Никто уже не метёт, не чистит, не скребёт, не убирает, не то что за другими, за собой. Вокруг высились горы из мусора, нечистот, останков забитого скота, гниющих потрохов, в которых копошились псы и воронье. Огибая построенное без всякого лада жильё, приходилось то и дело утыкаться в непроходимые свалки.

— Это ещё что, — объяснял Антип своему ошеломлённому спутнику, — у воровского сброда и того хуже. Там льют и кладут, как кому приспичит, и также жёнок имут при всеобщем глядении.

— А те что?

— Ничего, гогочут и сиськами трепещут...

Ничего не сказал Ананий, только шаги ускорил. Антип и без того его понял: поспешим-ка твою Дуняшу выручать.

Как и уверял Антип, казацкий стан выглядел ещё гаже. Изб здесь не ставили, довольствовались большими амбарами, которые по привычке звали куренями. Они и правда непрерывно курились от пылающих внутри костров. Всё вокруг было закопчено, и выпадавший ночью снег уже к утру становился таким чёрным, что не смывал сажу с лица, а только размазывал её. К слову сказать, станичники и не стремились мыться, существовало поверье, что хорошо прокопчённого не берут мушкетные пули, и оно пока оправдывалось, так как российские обыватели, с которыми большей частью сталкивались казаки, из мушкетов не стреляли. От небрежения с огнём случались нередкие пожары. Бедой их не считали — так, просто большой костёр, иногда очень большой.

Курень атамана Пасюка стоял посреди казацкого стана в окружении обозных возов и загонов для скота. Атаман и его люди считались едва ли не самыми буйными, им старались не перечить, пусть селятся и делают, что хотят. Даже главный атаман Заруцкий предпочитал не связываться. Большую часть отряда составляли выходцы из юго-западных окраин — Северского и Стародубского княжеств. Народ там жил особенный. Вынужденный лавировать между постоянно враждующими державами — Россией, Литвой и Крымом — он не отличался крепкими устоями и, не задумываясь о правоте, с готовностью служил тому, кто в данное время казался более сильным. Это как дрожжи: можно класть в квашню для доброго хлеба или в бадью для дурного зелья. Немудрено, что именно оттуда поднялись ядовитые пары российской смуты. Нынешний Самозванец впервые объявился в тамошнем городке Пропойске, места с более приличным названием для него не нашлось. Те, кто полтора года назад выкрикнули его, не прочь были в случае чего опять воспользоваться своим опытом производства в цари. Никакого уважения к этому званию у них не было, случалось даже, что и своего Пасюка они величали батькой-царём, а возвышающийся среди гниющих отбросов и навоза курень называли дворцом.